Из–за леса, леса копий и мечей
Едет сотня казаков да усачей…
— Ать, два! Ать, два! Напра–во! Куда, мать твою так, повёртываешша?
Безак тупо смотрел на унтера, близоруко моргал подслеповатыми глазами.
Ночью приваливался к Татаурову, вытирая грязной тряпочкой рассечённую челюсть, шептал:
— Давайте убежим… Пусть лучше расстреляют нас, чем терпеть эти издевательства…
Татауров шикал на него, многозначительно кивал на соседей. Но никто не обращал внимания на их разговор: отупевшие от восемнадцатичасовой муштры люди спали как убитые. Татауров лежал, думал о том, что самая большая ошибка в его жизни — это связь с монастырской вдовой: если бы не она, постригли бы его в монахи и жил бы он там припеваючи…
Неожиданно прервав на середине знакомство с трёхлинейкой («Стебель, гребень, рукоятка…», «слева–вверх–направо»), их пригнали на Варшавский вокзал, посадили в красные теплушки с белым двуглавым орлом и надписью «40 человек, 8 лошадей» и повезли на фронт… Ветер врывался в щели, забрасывал снег, заставлял людей кашлять и сипеть. Больше всего мучила теснота; спали, уткнувшись лицом в затылок соседа, если поворачивался один — поворачивались все… На запахи не обращали внимания… На стоянках разминали затёкшие тела, ломали снегозащитные щиты — варили кашу. Иногда эшелон трогался так быстро, что не успевали погасить костры, прыгали по вагонам с недопревшим варевом в котелках… В бога и душу ругали машиниста. Начали одолевать вши…
На какой–то станции стояли рядом с санитарным поездом, делились табачком с увечными, беседовали… Безак, отведя Татаурова в сторону, нашёптывал:
— Слышали? Измена… Снарядов нет, одна винтовка на двоих, а немцы стреляют день и ночь… Нас везут на верную смерть…
Татауров шипел на него, приказывав молчать.
Ночью проснулись от сильного толчка, испуганно повскакали. За дверями вагона мелькнул свет электрического фонарика, торопливо прошагали несколько человек, властный голос сказал:
— Через час тридцать, и никаких гвоздей. Иначе — полевой суд. Поняли?
Настала гнетущая тишина. И когда все уже перестали ждать, звонкая команда расколола воздух:
— Выле–зай!
С тёмного неба крошился снег. Кругом простиралась равнина без конца и края… Лениво попыхивал паровоз.
— Первый взвод, становись!
— Второй взвод…
Солдаты забегали, сшибаясь в темноте. Раздался мат, чей–то вопль, потом все пошли — не в ногу, вразброд. Иногда передние останавливались, тогда задние налетали, на них, разбивая в кровь лица. У Безака развязалась обмотка, он наклонился, чтобы завязать её, по его заду ударили котелком, сшибли, и если бы Татауров не выдернул его из–под ног солдат, его бы растоптали.
Стало жарко. От людей валил пар, словно от животных. Раздавался глухой кашель… Шли долго. Потом неожиданно перед ними оказалась землянка. Ефрейтор в ушанке, туго завязанной под подбородок, каждому вручил по инструменту.
Повели дальше… Безак изнывал под тяжестью лома. Татаурову стало жалко его, и он отдал ему свою лопату.
Обгоняя их, пробежал по снежному насту прапорщик — предупредил, чтоб не курили и говорили шёпотом, потому что немец рядом. Незнакомый унтер–офицер забрал взвод, в котором были Татауров с Безаком, расставил солдат на два метра друг от друга в занесённой снегом траншее. Сказал:
— До рассвета должны сделать… Тут в оттепель вода затопила… Застыло всё…
Протараторил пулемёт и захлебнулся. В тёмное небо взлетела ракета, осветила серебристую равнину, и в свете второй, приглядевшись, Татауров разглядел проволочные заграждения — они были совсем рядом. Ожесточённо опуская лом на лёд, он ругал сквозь зубы Безака:
— Шевелись давай, что мне — за двоих, что ли, работать?.. Тот воткнул лопату, голыми руками отшвыривал на бруствер глыбы льда, пыхтел, но не жаловался.
Подстёгиваемые глухими окриками унтера, работали до одурения. Когда шли обратно, даже Татауров еле волочил ноги. Заметив, что многие побросали инструмент, он на первом привале прислонил свой лом к обуглившемуся стволу берёзы… Стало сразу легче идти… А через полчаса унтер бил его в лицо, приговаривая:
— Где струмент? Где струмент, я спрашиваю? Мать твою!..
Татауров только покачивался, моргал глазами, держал руки по швам. Безака спасло то, что лопата у него была лёгкая — дотащил.
Спали они в холодной землянке, насквозь продуваемой ветром, потому что ни передний, ни задний тамбуры её не имели дверей. В полдень их разбудили, выдали по туго набитому брезентовому подсумку, выстроили полукругом перед землянкой, пришёл священник в сером подряснике, с орденской ленточкой в петлице, отслужил молебен… Разбитые ночным походом и изнурительным трудом, стоящие на коленях люди почти засыпали.
После молебна каждому вручили по отпечатанной и наклеенной на картонку молитве.
Когда жадно хлебали из котелков жидкий суп, началась артподготовка. Словно накрахмаленную материю разрывали в вышине, затем раздавался грохот, и впереди взлетали в воздух огненные султаны… Не дав доесть суп, роту погнали на передний край. Шли давешней дорогой, косясь на брошенные лопаты и кирки, вскоре достигли вырытых ночью траншей… Там, где десять часов назад виднелись проволочные заграждения, была развороченная земля. На бруствере, уткнувшись лицом в кровавый снег, лежал солдат. Через несколько шагов попался второй… Впереди загрохотало… Татауров почувствовал, что у него закрутило в животе, ноги стали резиновыми, безвольно подгибались… Нет–нет да взвизгивала над головой шальная пуля…
Звуки выстрелов становились ближе, чаще стали попадаться трупы. Наконец все столпились в овражке перед развороченной снарядом землянкой. Рядом что–то грохнуло, обдав пылью. Ноги сами собой подкосились, Татауров присел… Ещё врезался неподалёку снаряд, в воздух взлетели доски с примёрзшей землёй…
Прибежал поручик с безумными глазами, размахивая воронёном револьвером, приказал пробираться в траншею. Шли пригнувшись.
— Стой, где оружие?!
Все вспомнили, что вместо винтовок получили молитвы на картонках.
Поручик страшно выругался, ударил прапорщика рукояткой револьвера.
Солдаты испуганно толпились, жались к стенке траншеи. Рядом раздался взрыв. Кто–то застонал, другой завыл, наводя на всех ужас.
Поручик подскочил к нему, пристрелил в упор, закричал срывающимся голосом:
— Слушай команду! По свистку — в атаку, вон на ту высотку, мать вашу!.. Винтовки подбирайте у раненых и убитых…
Он подождал, пока кое–кто не обзавёлся винтовкой, потом поднёс к губам свисток, свистнул.
Но солдаты, даже и те из них, кто сейчас имел винтовку, продолжали жаться к стенкам. Тогда он схватил ближнего солдата за грудь, встряхнул его и выпустил в лицо всю обойму… Татауров, чувствуя, что рядом карабкается Безак, начал взбираться на бруствер. Как раз под руками оказалась трёхлинейка, он схватил её, вскинул наперевес и вместе с появившимися откуда–то серыми фигурами побежал вперёд, во всю глотку крича «ура».
Над головой засвистели пули, но в общем грохоте не было слышно звука пулемёта. Татауров всё бежал, чувствуя, что опережает других, но никак не мог замедлить шага… Перед глазами взметнулось яркое пламя, его швырнуло в сторону; не теряя сознания, он упал в глубокую воронку, упёршись руками в шинельные плечи солдата, оттолкнулся от него. Солдат был мёртв и оказался немцем. Татауров испуганно отполз в сторону, насколько позволяли размеры воронки. Уселся, обхватив колени… Наверху всё ещё продолжала грохотать канонада, но он и не думал вылезать из этого убежища… Он не знал, сколько сидел так, боясь пошевелиться. Постепенно всё стихло… Начало смеркаться, и он почувствовал, что зверски голоден. Пошарил по карманам — они были пусты. Он осторожно сполз к мертвяку, перевернул его на спину, тот взглянул прищуренным глазом. Татауров вздрогнул и, не спуская с него взгляда, обшарил его карманы. Хлеб — хорошо, карамелька — пригодится. А это что такое? Ба! Удача! Целая связочка колец с камешками, золотые часы. Ну и повезло! Не дурак, видать, был мужик. Татауров с уважением посмотрел на мёртвого. О, да у него полон рот золотых зубов! Сейчас мы их вышибем…
