class="p1">Дальше несколько реплик были непонятны, а потом опять раздался Машин голос:
"Ну и пусть. Очень даже рада. Не хочу с Мишкой и не буду, точно".
"Ты чего, сдурела? — зашептала мать. — А на что жить-то нам с тобою?"
"Николай Николаевич меня не оставит. Он уж предлагал бежать и тайно венчаться".
Теща ахнула:
"При живом-то муже? Этак не положено".
"Значит, разведусь, а потом за Васильчикова пойду".
"Ну, гляди, как знаешь. Мишка-то мне тоже не больно по сердцу. Малахольный он. Музыкантишка неприкаянный. А Васильчиков — князь. Будешь с ним княгиней, ея сиятельством".
"Главное не это. Главное — люблю я его. Мишку не люблю, а его люблю".
"Ох, "люблю — не люблю" — это все пустое. Это все из книжек. Главное, что князь. Сделаешься княгиней — и сам черт тебе не брат тогда!"
Глинка распахнул двери и зловещей фигурой вырос на пороге. Дамы отшатнулись.
— А, проснулся, Мишенька? — нарочито ласково промямлила теща.
— Я давно не сплю и все слышал.
— Что ж ты слышал-то, Господи помилуй?
— Весь ваш разговор. Про развод, про меня и князя Васильчикова.
— Ты о чем, ты о чем? — удивилась Маша. — Что за разговор? Я вошла мгновенье назад, даже "здрасьте" не успела сказать.
— Не успела, да, — проворчала теща. — Ни о чем таком мы не говорили. Это тебе приснилось. Ты же спал? Вот тебе и пригрезилось.
Михаил Иванович сжал кулаки и налился кровью.
— Цыц! Молчать! Дурака из себя делать не позволю!
— Да ты пьян, никак? — догадалась Маша. — Пьяные галлюцинации.
— Не позволю! — прорычал композитор. — Если прежде имел сомнения, то теперь убедился наверняка. Между нами все кончено. Завтра же подам прошение о разводе.
— Все понятно, — неожиданно заявила теща, — он себе нашел новую подружку. Даже знаю, кого — Катьку Керн. Мне тут говорили. Думаешь, к Стунеевым он катается просто так? Нет, у них там тайные свидания. Вот чего! Самого-то рыльце в пушку, а на нас свалить хочет!
— Вы! Вы! — задохнулся в ярости Глинка. — Вы не смеете!
— Погляди, какой. Ровно петушок. Все твои наскоки нам не страшны.
— Маменька, пойдемте. Мы же не холопы, чтоб в передней стоять.
— И то правда, доченька.
Михаил Иванович подхватил картуз и, сказав на ходу: "Подаю на развод!" — выскочил из дома в белую ночь.
Подавать прошение о разводе полагалось в консисторию, а к нему приложить показания как минимум двух свидетелей. Брак могли расторгнуть только в трех случаях: 1) если доказана неверность одного из супругов; 2) если доказана неспособность одного из супругов исполнять свой супружеский долг (по болезни физической или душевной); 3) если доказано, что один из супругов без вести пропал (при его отсутствии не менее трех лет). Если консистория после всех разбирательств (а они длились месяцами, если не годами) выносила свой положительный вердикт, утвердить его должен был Синод, а порой и сам царь (в самых сложных случаях). В общем, разойтись мужу и жене в России того времени было очень долго и хлопотно.
Глинка с прошением не стал торопиться, да и летом работа чиновников протекает ни шатко ни валко, деловая жизнь на нуле. Просто переехал к Стунеевым — благо сестра, помирившись с Дмитрием Степановичем, вскоре выехала с семейством в Новоспасское. Композитор забрал у жены только лошадей (те принадлежали его матери) и обшивку мебели, вышитую его сестрами. Остальное оставил Маше: мебель, драгоценности и карету. Первые дни в одиночестве приходил в себя, попытался работать, но не смог. От жары открывал окна настежь и лежал на диване, обдуваемый свежим ветерком. Думал о себе, о своей странной жизни. Вроде бы все любят, восхищаются его дарованием, а по сути он никому не нужен. Разве что матери. Да и то не так чтобы очень: у нее заботы по хозяйству, и тревожится не только о нем, но еще и о сестрах, об их детях, коих уже с десяток. Катя сидит с отцом, чувствующим себя скверно, ей тоже не до Глинки. И друзья сами по себе.
Маленькой радостью стало письмо от Левушки Пушкина с Кавказа. Сообщал, что их бывший гувернер Кюхельбекер в ссылке женился на дочери местного почмейстера и как будто бы счастлив, ну, по крайней мере, на словах. Сам же Левушка пока не женат, но мечтает в скором времени выйти в отставку и затем бросить якорь где-нибудь на юге, например, в Одессе, ибо в Петербург после смерти брата ни ногой. Говорил, что встречался на Кавказе с Лермонтовым, характеризовал его как колючего молодого человека, со взрывным характером, но необычайно способного к литературе. "Он бы мог тебе пригодиться в качестве либреттиста", — рекомендовал однокашник.
Глинка подумал: "Вряд ли, вряд ли. Дело не в таланте, а в положении Лермонтова — он опальный, после тайной дуэли выслан повторно на Кавказ, и его участие в "Руслане и Людмиле" вызовет у властей и у дирекции театров только недоумение. Если Ширков не справится, то Маркевич и Кукольник помогут".
Как-то вечером он лежал и в который раз перечитывал "Миргород" Гоголя, восхищаясь прекрасным слогом автора, как открылась дверь, и вошел кто-то. Михаил Иванович вначале подумал, что его слуга принес самовар, но почувствовал запах духов и от удивления повернул голову. Перед ним стояла Катя Керн.
Музыкант вскочил и смутился, будучи неглиже.
— Извините. Я в таком виде…
Барышня улыбнулась:
— Это вы меня извините, что без приглашения. Папеньке получше, и решила вас проведать экспромтом.
— Очень правильно сделали. — Он поспешно натянул на себя шлафрок. — Вы садитесь, садитесь. Чаю будете?
— С удовольствием.
— Я сейчас распоряжусь.
А когда вернулся, ласково спросила:
— Гоголя читаете?
— Да, "Тараса Бульбу". Думаю об опере на сей сюжет. Но не знаю, как воспримет публика антураж казацкий и малороссийский. Книга — это одно, а спектакль на сцене — совершенно другое. Да и царь может не одобрить.
— Да, конечно, разделяю ваши сомнения.
Пили чай, а потом Глинка сел за фортепьяно.
— Я давно хотел вам сыграть и спеть… Ваша маменька мне когда-то отдала стихи незабвенного Пушкина, посвященные ей…
— "Чудное мгновенье"?
— Да.
— И неужто вы написали музыку?
— Верно.
— Ох, какое диво! Маменька будет счастлива.
— Мне хотелось бы узнать ваше мнение.
Слушала она с замиранием сердца, а слова "без божества, без вдохновенья" вызвали нечаянные слезы. Представляла молодую маменьку и влюбленного Пушкина у ее ног. И смотрела на Глинку, оживившего эти славные строки, новую жизнь в них вдохнувшего, восхищаясь и плача, и готова была упасть к его ногам тоже.
Прозвучал последний аккорд. Михаил Иванович посмотрел на
