и что же вы сделали? Вы оба молчали, стоя в углу. Ни у одного бы появилось мужество, если бы вы его пример дали… Вы струсили.
Дерслав грозно на него устремился, но Страш не отступил.
– Я спрашивал тех, кто возвращался от епископа, – сказал он. – Вы не отзывались, у других отпало желание спорить. Неужели вы не могли в глаза клехе правдой хлестать… и отнять у него эту его гордость? Вы стояли как трусы; разве он не должен был победить?
Спытек, подумав, первым признал справедливость Страшу.
– Если мы поедем на коронацию, нужно готовиться горлопанить, ругаться и выдумывать; это лучше, чем тихая злоба. Смелостью человек всегда выигрывает, а молчание ни к чему не приведёт.
Дерслав прервал, истолковав это изменой Говорка, которого назвал Грибом, жаловался на познаньского судью, на Дьялошу, который, когда заговорил, все замолчали.
Таким образом, в заговорщиков снова вступило мужество, а дал его им Страш, в котором тем больше разгоралась месть, что не мог её удовлетворить. Спытек считал своих верных, Дерслав задумался, кого взять с собой. Хотели воспользоваться тем, что шляхта ещё не разъехалась, но уже было слишком поздно. Прямо от епископа, опасаясь упрёков от Спытка и других вождей, кто мог, выехал из Опатова. Даже старый Говорек, не прощаясь с Дерславом, не объясняя, исчез из города. Других, более значительных, поймать было невозможно, а с более мелкими гордая молодёжь говорить не хотела.
Страш немедленно начал собираться в Краков, чтобы там заключить связи и приобрести тайных союзников.
Жарким июльским днём вечером в Краков въезжала превосходная группа молодых рыцарей, во главе которой ехал нарядный, с поднятым забралом и удивительно красивым лицом юноша, оглядываясь вокруг, и, казалось, говоря любопытным, которых полно было на улицах:
– Разве я не красавец?
А сказать правду, он был не только прекрасен, но так пански выглядел, а те, которые его сопровождали, были так подобраны, многочислены и наряжены, что его можно было принять за какого-нибудь князя из Мазовии или Силезии. На шлеме, забрало которого он специально поднял, сидела птица с крыльями, распростёртыми как для полёта, ястреб, держащая в когтях подкову.
Мещане, которые не очень могли отличить ястреба от орла, готовы были Дерслава из Рытвиан принять за удельного князя.
Недавно раздобытые в Орзельцкой часовни сокровища дяди обеспечили его гривнами на прекрасное выступление в Кракове во время коронации, которую он, Спытек, Страш и многие другие прибыли предотвратить и не допустить. Юноша вовсе не заботился, что там глаза в глаза встретится с дядей, которого обчистил таким нахальным и неблагодарным образом. Он практически был уверен, что пугливый старец, чтобы избежать скандала, даст себя убедить и лишь бы чем успокоить.
– Свои гривны старина не увидит, – говорил он приятелю, – но сёдла с серебряными стременами и иной лом, который находился внизу, я готов ему отдать.
Вот уже несколько дней у краковских мещан были всё более новые зрелища; они рассматривали приближающихся к столице послов и многочисленных панов, епископов, прелатов, которых в Краков привела коронация. От Симеона Кейстутовича из Вильна уже приехали два пана, потому что он сам, ещё воюя со Свидригайллой, прибыть не мог. На другой день молдавские послы, потом мазовецкие князья, Зеймовит, Казимир, Болеслав появились в Кракове. Они сами ничего не говорили, а прибытие их было, очевидно, знаком почтения молодому королю, но на них многие оглядывались, и они знали об этом. Дерслав хотел поддержать Болеслава в деле короны, другие потихоньку думали поверить Зеймовиту опеку над малолетнем.
В замке, в городе, во дворце епископа было оживление, сильная работа, беспокойство; и хотя Олесницкий с обычным своим спокойствием смотрел сверху на то, что вокруг волновалось, двигалось, роптало и угрожало, королева в смертельной тревоге считала часы, отделяющие её от коронации. Она была решённой, казалась несомненной, а в последнюю минуту против неё поднимались всё менее ожидаемые голоса и рождались сомнения. Даже в кругу сенаторов, привыкших идти по указке Олесницкого, находились противники.
Королева Сонька молилась и плакала. Весь день держала при себе старшего сына, всегда в готовности вести его, рекомендовать, показывать всем и просить за него.
Из замка то и дело скакали посланцы в дом епископа, в город, принося то утешительные, то тревожные новости.
Хинча, который там бдил, знал о каждом обороте Страша, следил за каждым его шагом; для него не было тайной, что он, Спытек и Дерслав при помощи своих приятелей должны были вызвать решительное сопротивление. Но не столько, может, опасались этих беспокойных людей, которые не имели значения и были ославлены как союзники гуситов, сколько нескольких седых голов, в сенаторской раде отзывающихся с сомнением, чего Олесницкий не скрывал от королевы.
Сонька ничем не пренебрегала, чтобы задобрить людей, о которых знала, что они могут быть её противниками. Сыпала обещания и подарки, но не всегда они могли приобрести тех, которые думали о родине, не о себе.
Приближался день Св. Иакова.
В пятницу епископ с советом сенаторов, на котором королева с сыновьями присутствовала вдалеке, в замке торжественно принимал послов Сигизмунда и господаря Мультанского. Сначала он с ними посоветовался и внушил им то, что им следовало громко объявить, что хотят скорейшего выбора старшего сына Ягайллы.
Посольства готовили сознательных людей проголосовать подобным образом. Едва ушли молдавские послы и удалилась королева, когда среди заседающих панов стали робко раздаваться упрёки на эту спешку, с какой приступали к вопросу коронации.
Остророг, воевода Познаньский, заподозренный в близких отношениях с Дерславом и Абрахамом Збуским, первый поднял щепетильный вопрос.
– Милостивый пане, – сказал он, поворачиваясь от епископа к прочим, – ещё есть время подумать, не грешим ли мы поспешностью. Вы коронуете ребёнка. Десятилетний мальчик не справится с властью над таким огромным королевством. Подумайте, сколько это пробудит конкуренции, зависти и неприязни.
Следом за Остророгом заговорил родич Мелштынских, Ян из Горки.
– Веками мы добивались принадлежащие нам права, свободы, за которые наши отцы проливали кровь. Мы имеем право попросить их подтверждения; если бы даже малолетний король их гарантировал, это не имело бы никакого значения. Может, когда достигнет совершеннолетия, он отменит и бросит нам в глаза, что не имел права связывать себя. А мы захотим ждать с подтверждением совершеннолетия… Кто нам гарантирует, что он не откажет?
Олесницкий неоднократно присутствовал на этих диспутах, которые повторялись в течение этих нескольких дней. Он вспоминал коронацию Казимира.
– Коронование малолетнего – дело не беспримерное, – сказал он. – Сама благодарность матери и сына не допустит, чтобы он мог нас обмануть. Мы будем за ним следить,
