Так случилось с раскольничьим попом Логгином. Несмотря на различные взгляды на веру, Федор относился к Логгину с большим уважением и старался поддерживать с ним дружбу. На ехидные насмешки друзей он гордо отвечал, что «всяк, кто исповедует Иисуса Христа, приходится ему братом», и ссылался на государыню, поминавшую в своих молитвах ревнителей старины.
Встретив однажды Логгина на улице, постельничий зазвал его к себе, чтобы на досуге побеседовать о делах веры. Марфа, узнав о приходе раскольника, пожелала выйти к нему.
До появления жены Ртищев был ласков с попом, почти во всем с ним соглашался и даже попросил «изъять дух недугующий в сердце рабы Божьей Марфы». Поп говорил с ним так же дружелюбно, ласково, но когда Марфа, почтительно склонившись, вошла в трапезную и сложила на груди руки в ожидании благословения, Логгин, схватив вдруг шапку, попятился к двери.
— Нету тебе благословения моего!… Гораздо ты набелена… И лика не видно!
Федор вспылил, подскочив к гостю, брызнул ему слюною в лицо.
— Ты, протопоп, белила хулишь, а без них и образа не творятся!
Логгин легким пинком далеко от себя отшвырнул постельничего.
— Пшел прочь, Никоново охвостье!… Недостоин ты про образа поминать.
Ртищев ринулся к нему, все опрокидывая на своем пути и вереща:
— Раскольник!… Ворог церкви Христовой!… Вор!
Но протопоп не слышал его — гордо запрокинув голову, постукивая тяжелым посохом, он уже ушел со двора. Марфа с уничтожающей усмешкою поглядела на мужа.
— А кого еще удосужишься мне на потеху доставить?
Федор вобрал голову в плечи и прижался к стене. Марфа вышла из трапезной, изо всех сил хлопнув дверью.
Тогда, прокравшись в сени, Федор приказал дворецкому немедленно снарядить холопов в погоню за Логгином.
Людишки, вооруженные дрекольем, выстроились на дворе. Постельничий принял на себя командование и, пылая жаждой отмщения, пошел на врага. Однако дойдя, до ближайшего переулка, он неожиданно изменил план действий и, распустив рать, помчался с челобитного к патриарху.
* * *
Собрав на Арбатской площади огромную толпу, Логгин и другие раскольничьи пророки произносили страстные проповеди, призывая народ к борьбе с никонианами.
Уже смеркалось, когда Логгин, благословив народ, зашагал на покой в ближайшую часовенку.
В глухом переулке его вдруг окружили монахи и, связав, поволокли в застенок.
Сам патриарх чинил допрос протопопу. Присутствовавший тут же Федор, ехидно скаля зубы, тыкал в лицо Логгину кистью, смоченною белилами:
— Накось, отведай радости бабьей… Попотчуйся!
Никон с улыбкой удерживал постельничего и продолжал допрос.
Узник упрямо молчал.
— Опамятуйся, протопоп! — в последний раз предложил патриарх. — Все отпущу тебе и пожалую великими милостями, ежели отречешься от ереси.
Логгин гневно воскликнул в ответ:
— А не имат власти двурожный зверь судити христиан православных!
— В железа его! — бешено затрясся Никон. — В яму его, христопродавца!
* * *
Со всех концов страны приходили на Москву печальные донесения. На Украине волновались казаки, шведы и поляки продолжали наступление, а внутри страны все жарче разгорались огни мятежей.
Вольница Корепина выросла в войско, соединилась с другими ватагами и сеяла смерть среди помещиков и царевых людей.
На борьбу с мятежниками выступила сильная рать рейтаров. Рейтары никого не щадили, сжигали на пути своем деревни, села, нивы и пастбища.
У нижегородских лесов они соединились в один стан и вступили в бой с главными силами вольницы.
Враги безжалостно уничтожали друг друга. Горели леса. Объятые пламенем люди теряли рассудок, сгорали заживо, но не сдавались. Трупы заполонили дороги, отравив воздух удушливым смрадом. Запах мертвечины пропитал одежды, тела и души живых.
— Поддайтесь на милость царя, — предлагали рейтары, сходясь лицом к лицу с отрядами мятежников.
— Краше смерть, чем лютый глаз и неволя у царевых и никоновых воров! — ревела ватага и бросалась в смертную схватку.
Однако рейтары были вооружены с ног до головы; каждый день прибывали к ним на подмогу новые силы и у них было много обозов с прокормом. Под конец полуголодные ватаги не устояли, откатились глубже, в лесные трущобы. На Москву поскакали гонцы с вестью о «славной победе над воровскими людишками».
После трехдневного отдыха Савинка собрал сход.
Извещенные людьми из вольницы, сюда пришли окольными путями выборные от посадских, торговых и черных людишек, от городских простолюдинов, от крестьян, ремесленников и холопов.
— Как будем жить? — спросил Корепин, низко кланяясь.
— Краше в берлоге с гладу подохнуть, нежели отдаться на милость цареву и треклятых людишек его, — отвечали ему. — Ведомы нам царские милости!
До поздней ночи не унимался лес в страстных спорах людей, пока наконец не было решено вести дальше борьбу против «рогов антихриста» Алексея и Никона.
Распустив сход, Савинка ушел отдохнуть в свою берлогу.
В берлоге под грудою листьев было тепло и уютно, как в сеннике. Савинка с наслаждением потянулся и, подложив под щеку руку, дремотно закрыл глаза.
— Никак крадется кто? — приподнял вдруг голову товарищ Корепина Каплаух.
— Спи, — ответил атаман. — То не ворог, а ветер по лесу крадется.
Каплаух примолк. Хмурая мгла нависала все безрадостней и печальней. Сквозь вершины деревьев точно волчьи зрачки глядели звезды… Но вот, как стонущий звук оборванной струны, долетел до берлоги чей-то вздох. Товарищи встрепенулись и сели, прислушиваясь. Вздохи росли, множились, уже можно было разобрать слова кручинной песни.
— Должно, огненное крещение готовится, — догадался Каплаух.
До слуха отчетливо донеслось:
И учили жить в суете и вражде.
И прямое смирение отринули.
И за то на них Господь Бог разгневался:
Положил их в напасти великие,
Попустил на них скорби великие,
И срамные позоры немерные…
Стройная волна хора мягко прокатилась по лесу.
Безживотие злое, супостатные находы,
Злую немерную наготу и босоту,
И бесконечную нищету и недостатки последние.
— Пойдем, брателко? — спросил Каплаух.
Савинка мотнул головой.
— Тяжко мне там… Не по мысли.
Однако он выполз из берлоги и поплелся с товарищем на голоса.
Вдалеке вспыхнул костер.
— Так и есть!… Быть крещению, — подтвердил свою догадку Каплаух и ускорил шаги.
Песня стихала, приникала к земле, таяла:
Все смиряючи нас наказуя
И приводя нас в спасенный путь.
Тако рождение человеческое от отца и от матери.
На середине просторной поляны, у костра, стоял старик. Его белая, подернутая багровыми отблесками пламени, борода касалась ввалившегося живота, землистые космы волос на голове рассыпались по узеньким плечам.
Коленопреклоненная толпа, окончив песню, поклонилась до земли старцу.
— Благослови!
Старик отставил два пальца, трясущейся рукой перекрестил воздух и, не спеша, снял с себя епанчу.
— Братие! — заговорил он чуть слышно. — Ныне радуюсь я и веселюсь, ибо сподобил меня Господь силою некрушимою приять истинное крещение огнем и тем очиститься от мерзопакостных следов Алексеева царства.
Толпа испустила молитвенный вздох. Раздевшийся донага старик подошел вплотную к костру.
— Простите Христа ради, православные христианы! — поклонился старик. — А сподобит Бог, буду по втором неоскверняемом крещении огнем молитвенником вашим перед алтарем Бога живого.
Воздев к небу руки, он нырнул в багряные волны огня.
Притаившийся лес сотрясся от страшного крика и воплей. В дальних кустах залилась испуганным лаем лиса. Ломая сучья, с воем скрылись в трущобах ошалевшие волки.
— Нас не остави!… Молись за нас Господу! — билась о землю толпа. — Заступи перед Господом!
— Уйдем! — хватаясь за плечи Каплауха, шепнул Савинка.
Пораженный мертвенной бледностью атамана, Каплаух поспешно увлек его в берлогу.
У Ордын— Нащокина завелось много новых друзей, среди которых особенно выделялся дьячий сын Артамон Сергеевич Матвеев, сумевший в короткое время собрать вокруг себя целый кружок знатных людей.
Матвеев часто устраивал вечера, на которых гости оживленно беседовали о преобразовании Руси. На один из таких вечеров вместе с Нащокиным приехал и Ртищев.
Афанасий Лаврентьевич вошел в дом, как давнишний знакомый и свой человек. Жена Матвеева, шотландка Гамильтон тотчас пригласила гостей в богатый, по-европейски убранный, терем.
Нащокин, заметив, что хозяин то и дело переглядывается с женой, не вытерпел, спросил:
— Не новые ль вести?
— А почитай что и новые, — таинственно ухмыльнулся Матвеев и перевел разговор на другое.
Вскоре из сеней донеслись громкие голоса и смех.
