— Сколько времени надо, чтоб сделать все?
— Ну, за неделю можем управиться.
— Неделя много, чтоб в два дня все сделали.
— Но, князь…
— Никаких «но». Сделаете в два дни, каждому по гривне, не управитесь — ни резаны, а если на неделю затянете, по сорок плетей каждому. Все. Приступайте.
Ярослав повернулся и зашагал прочь. Плотники переглянулись.
— Ну шо? — молвил старший. — Придется и дневать и ночевать, брат. Тут с днищем день провожжаешься.
— А на кой черт ты сказал, что менять? Залили б смолой.
— Так рази я знал, что он ценить будет. Я думал — работу, а он время оценил. Придется, братка, Илюху звать в помощь.
— А потом делиться? Да?
— Что делиться? Он же сказал: кажному по гривне, мы можем еще хоть пятерых позвать.
Как бы ни было, а когда Ярослав поднялся выше на откос, внизу у воды уже застучали топоры.
«Вот так-то, — подумал удовлетворенно. — Надо велеть в дорогу сухари сушить».
На Дворище его уже ждал посадник Константин Добрынин. Не хотелось Ярославу никого сейчас видеть, гордость свою бередить. Но не гнать же посадника.
— Ты что, Ярослав, ладишься бежать, я слышал?
«Уже пронюхал», — подумал князь, а вслух молвил:
— А какое твое дело, Константин?
— Как «какое»? Я посадник, да и ты мне не чужой, чай. Должен я знать, что ты затеял?
— Слушай, Константин, хоть ты-то не лезь мне в душу.
— Эх, Ярослав Владимирович, один раз тебя побили, и ты уж жить струсил.
— Добрынич, уйди подобру, не заставляй тебя гнать со двора.
Посадник ушел, но тут же разослал по Новгороду подвойских звать вятших людей на малое вече в подворье архиепископа. Большое вече сбирать не решился, там мизинные горлопаны лишь мешать будут. Вятшие люди степенные, могут и без горлодранья все обсудить и решить для пользы всего города.
— Господа новгородцы, — обратился посадник к вятшим. — Князь наш Ярослав Владимирович, имея многое, погнался за малым и все потерял. На Буге его киевское войско было разгромлено ратью Болеслава. Потеряв Киев, Ярослав решил и Новгород бросить. Попросту бежать от нас.
— А чего его понесло на Болеслава? — спросил Иван Жирославич. — Мало ему Руси было?
— О том бы следовало его спросить. Но как мне известно, Болеслав сам собирался на Киев идти ратью, чтобы посадить там зятя своего Святополка. Вот Ярослав и решил упредить.
— Были б на Буге у него новгородцы, — молвил Вышата, ставший уже воеводой, — еще неизвестно, кто б переважил. Киевляне супротив наших слабаки.
Вятшим приятно это слышать, они ведь тоже новгородского корня. Но как быть с князем?
— Ярослав прискакал с Буга едва ли не сам-пять и сейчас ладит лодии бежать за море, — продолжал посадник. — Давайте решать, отпускать его или нет. Ежели отпускать, то кого звать вместо него?
Вятшие переглядывались: в самом деле, кого же звать вместо Ярослава? Как ни гадали, ни рядили — все опять к Ярославу возвращались. Ведь именно он отказался выход Киеву платить. Он! И даже сев в Киеве, подтвердил это грамотой. Ведь никто до него об этом и не заикался. А позови другого, он, чего доброго, порвет Ярославову грамоту и вернет все к старому порядку. Тот же Святополк, как только усядется в Киеве, усилится и тут же потребует возобновить дань с Новгорода. Обязательно. Кому ж две тыщи лишние помешают?
— Отпускать Ярослава Владимировича никак нельзя, — сказал Вячко. — Он ноне в чувствах расстроенных, и гордость ему не позволяет опять просить у Новгорода помощь. Мы сами должны пойти ему навстречу. Сами должны поклониться.
— Ну, ты уж хватил через край, Вячко, — заметил Жирославич. — Мы ему ничего не должны. А что касается «кланяться», ты забыл, Вячко, но Новгород кланяется тому, кого выгоняет.
— Но я не в смысле «ступай вон», я в смысле уважения и сбережения чести его. Согласись, для князя честь не пустое слово?
— Ну, так как решим, господа? — напомнил снова Константин Добрынич. — Давайте думайте.
— Что там думать? Нельзя Ярослава отпускать. Надо снова сбирать ему куны на войну с Киевом.
— А по сколько?
— Как обычно, с бояр по восемнадцати гривен, со старост по десяти, а с мизинных довольно и четырех кун.
На другой день чуть свет на берег к княжеским лодиям явились три плотника, поплевав на ладони, взялись за топоры. Надо было спешить, чай, князь словами не разбрасывается.
Когда солнце взошло и росу съело, вдруг глядят плотники, к ним от Торга спускаются люди во главе с казначеем Вячкой, все с топорами.
— Здорово, славяне, — приветствовал весело Вячко. — А мы вам в подмогу.
— Как? Еще и подмога? — удивился старшой. — Тут втрех делать нечего.
— А вдесятерох веселее, — засмеялся Вячко и махнул спутникам: — Приступай, ребята.
И те — мать честная! — в десять топоров начали рубить, кромсать лодии в щепки.
— Вы что робите?! — вскричал плотник. — Это ж княжьи лодии! Это ж…
— Не шуми, — осадил его Вячко. — Малое вече приговорило. А с вечем спорить неча.
В десять топоров лодии быстро превратили в дрова. А злыдни эти как пришли, так и ушли за Вячкой.
— Эх, — почесал в затылке старшой, — в кои-то веки по полугривне на день светило, да и то мимо. Пойдем хоша напьемся с горя, у меня есть две ногаты.
Киев встречал новых победителей в печали и тревоге. Ведь победили-то они киевлян, чему ж тут радоваться? И рассчитывать на то, что и эти простят пленных, как простил когда-то Ярослав, не приходилось. Потому что во главе войска был чужак — польский князь Болеслав Храбрый. А наш русский князь Святополк Ярополчич при нем состоял навроде милостника. Неладно сие, однако, ох неладно.
Болеслав пленных, взятых на Буге, не погнал в Киев, а отправил в Польшу, где и велел продать в рабство, а которые останутся, отправить в дар императору. Так было спокойнее, и войско не обременялось лишними хлопотами.
Поэтому не суждено было киевлянам увидеть своих ратников, ушедших с Ярославом, даже в качестве пленников.
Заполнили поляки весь город, на великокняжеском подворье заняли обе гридницы — большую и малую. А некоторые, подъезжая к доброму терему; говорили: «Здесь и станем». И входили во двор, если лаяли псы, их тут же прибивали, вели коней на конюшню, бесцеремонно выгоняли из терема хозяев (хорошо, если еще в амбаре разрешали им жить), лазили по кладовым и погребам, забирая все, что нравилось: меды ли, калачи, вяленую рыбу.
На крыльце великокняжеского дворца Болеслава со Святополком встретил дворский Прокл Кривой. Старик растерянно поклонился:
— Добро пожаловать, Святополк Ярополчич.
— А мне, значит, не «добро пожаловать»? — усмехнулся Болеслав.
Но дворский смолчал, хватило ума у старика не перечить чужаку.
Князья прошли мимо дворского во дворец, он следовая за ними, ожидая распоряжений. Вошли в главный зал, Святополк сказал:
— Позови, Прокл, княгиню.
— Ее нет, князь.
— Как нет? А где ж она?
— Она в Новгороде.
— В Новгороде? — Князья удивленно переглянулись.
— Да, в Новгороде.
— Когда ж ее увезли туда?
— А после, как князь Борис умыкнул свою жену, Ярослав сказал, чтоб, значит, не напали еще из-за нее, отправить ее с новгородцами к посаднику под замок.
— Вот дьявол, — закряхтел Болеслав. — Не идти ж нам из-за этого на Новгород.
— Так, может, поменять, — промямлил нерешительно дворский.
— Поменять? На кого? — уцепился за мысль Болеслав.
— На княжон.
— На каких?
— Ну, на сестер Ярославовых Предславу и Доброгневу.
— Так Предслава здесь? — Болеслав сразу плотоядно прищурил глаза. — Как славно. Где она?
— В своем терему.
— Ступай, старик, ты пока не нужен.
Дворский ушел. Болеслав прошелся туда-сюда по одной половице, взглянул на зятя:
— Ну что, сынок, надо попробовать сменять. А?
— Надо бы. Но кого пошлешь в Новгород? Кому доверишь такое дело?
— Да тут должен быть человек всеми уважаемый и даже почитаемый.
— Ежели б митрополит? Так он уж стар.
— Ну и что же? — оживился Болеслав. — Уговорим. Я сам к нему пойду. Уговорю.
Митрополит Иоанн, благословив пришедшего к нему князя, внимательно выслушал его и вздохнул:
— Куда мне ехать-то, сын мой, развалюсь ведь дорогой. Путь не близок..
— Не развалишься, святой отец, я тебе дам таких орлов. Сядешь в Киеве в лодийку, они тебя в ней и довезут до Новгорода. Тут сядешь, там выйдешь.
Вздыхал старик, мялся — видно, трудно ему было отказывать, но куда денешься:
— Я вон и каменный храм гоношу Святых апостолов Петра и Павла. Как же мне оставить сие дело богоугодное?
— Я тут присмотрю за строительством, еще и мастеров добавлю. Воротишься, храм-то и будет готов.
— Нет, сын мой, тут мой глаз нужон, мой пригляд.
