Петруха Ходнев, Микола Ведерников, Ванька Семенов – старшинская молодежь – с плетями кинулись на толпу.
Никто не противился им, не вступил с ними в драку. Толпа молча пятилась, отползала от церкви. Откуда-то издали доносились еще возбужденные голоса, но постепенно они умолкли, и возле церкви остались лишь караульные казаки.
Степан сидел неподвижно в притворе, уставясь глазами в грязный, заплеванный и зашарканный пол, не замечая, что из виска его все еще продолжает сочиться кровь...
Теперь он остался один. Рядом с ним жил Черкасск. Проходили и проезжали на торг, уходили с торга, на ночь гасили огни. В церкви шли службы страстной недели, приходили казачки и казаки молиться; мимо него протискивались пугливо, не глядя ему в глаза, словно чувствуя за собою вину или и вправду страшась от него колдовской «порчи»...
Миновала и пасха. Когда вскрылся Дон, Степан радостно слушал, как трескался зимний лед. Ему казалось, что вслед за рекой и он сам разобьет оковы. «Дон взломался, знать, Волга крушит свои льды, – думал он, – и ударят сюда, астраханцы всем войском! Чую, что тут мне еще не конец!..»
Но все было тихо. Никто не давал никаких вестей, не слышно было смятения, шума. Сытые и довольные лица домовитых не отражали ни тени тревоги. Степана охватывало нетерпение. Где же выручка? Не всех же его атаманов побили тогда, в кагальницком бою! Как же так: он сидит на цепи собакой, и никто не идет выручать, будто так все и надо... Будто он не Степан Тимофеевич Разин, единым словом своим подымавший на смерть и на подвиг бессчетные толпы... Не может быть! Нет! Придут еще атаманы. Придут выручать, спустят на дым черкасских хозяев – и пепел по ветру!..
Но как-то раз на рассвете на черкасскую площадь подъехали две телеги с бревнами и досками, за ними пришли работные люди, ударили топоры... Слеповатыми глазами Разин всматривался в постройку. Что они ладят! Сруб – не сруб, избу – не избу... И вдруг понял: помост для казни...
Разин знал, что Корнила послал гонца в Москву с вестью о том, что его схватили и заковали, знал, что ждут от царя указ, казнить его или везти в Москву.
«Устрашились везти по станицам и городам. Устрашились народа. Не смеют. Тут кончить велели!» – подумал Степан.
Мысль о том, что его казнят, может быть, нынче же в полдень, вселила в него тревогу...
Может быть, слух долетел, что идут из верховьев казаки ему на выручку, и старшина торопится, чтобы никто не успел прийти. «Наумыч, да Федор, да дед Черевик как ударят! – радостно рисовалось Степану. – Ударят, да поздно: не станет меня уж на свете, не погляжу на их праздник!..»
И вот уж к утру возвышался почти готовый помост. Проходя через площадь к торгу, казаки и казачки останавливались в стороне от него, молча глядели, шептались о чем-то между собою и дальше шли сумрачно, задумчиво покачивая головами...
Потом ребятишки сбежались стайкой смотреть на постройку. Плотники отгоняли их...
От войсковой избы прискакали двое подъесаулов, со всех сторон обошли помост, ускакали, и тотчас вышел красильщик с кистью и деревянной бадейкой и начал мазать помост. Солнце грело, и легкий весенний ветер донес до Степана запах смолы, которой чернил казак свежие доски...
В церкви пели обычный молебен. Поп бормотал заклятие: «Да воскреснет бог». Как каждый день, поп окропил «святой» водой круг возле Разина, круг, через который «колдун» не мог бы уйти... Но Степан уже видел, что и сам поп не верит в его колдовство...
И вот потекли на площадь со всех сторон люди – прежде всех значные казаки, домовитые хозяева понизовьев, старшинство... Они обступили помост. Молодежь – с мушкетами за плечами. Потом – простое казачество из станиц... Подъезжали конные с пиками у стремян, становились позади толпы, чтобы не застить пешим зрелище казни.
Степана никто не расковывал, ему в этот день даже не принесли с утра его постоянную пищу – хлеб и квас. Это было против обычая: всегда обреченного казни в канун ее и поутру заведено было сытно кормить, даже давать вино...
Каждый день смотреть на Степана сходились кучки людей. Казалось бы, в этот последний день должно быть зевак больше всегдашнего, но никто не смотрел – всем было не до него. О нем позабыли...
Народ зашумел на площади. Взоры всех обратились куда-то в противоположную сторону.
– Ведут! – крикнул кто-то.
И вслед за тем с колокольни пронесся одинокий нежный, плачущий удар колокола.
Пока он звенел и таял, Степан догадался... О чем? Он и сам не решался себе признаться: это было страшнее, чем казнь...
Второй удар в колокол большей величины, такой же протяжный и одинокий, рванул его за сердце. Это был похоронный звон по тому, кого где-то там, за толпой, подводили к помосту...
На помост поднялся палач – пленный турок с двумя помощниками. Несмотря на свою слепоту, Степан их узнал по красным рубахам...
Дружный звук нескольких колоколов раздался над площадью, медленно таял... Поп в черной рясе торопливо вышел из церкви, держа в руке крест.
– Палач, кого казнить спешишь? – спросил его Разин, когда поп поравнялся с ним.
Еще поспешнее, не оглянувшись, поп сбежал с паперти и зашагал к толпе, окружавшей помост...
Тягучий похоронный перезвон продолжал звучать над Черкасском...
Конные казаки оттесняли толпу от церкви, когда она слишком приближалась сюда.
«Страшатся ко мне допускать людей!» – мелькнуло в уме Разина.
Рана на голове загудела ударами, словно по ней били молотом, в ушах стоял звон, в глазах замелькали слепящие черные пятна и золотые искры, сквозь которые было почти ничего не видно.
Петруха Ходнев с конными казаками гнал на площадь толпу пленных разинцев, взятых на острове и выловленных поодиночке в степях после боя.
Корнила с седла в тревоге взглянул на огромное шествие связанных пленников.
– Что ты, сбесился?! Куды столь пригнал! – рыкнул он на Петруху – Народ во смущенье приводишь... Пошто ты их всех?..
– Не беда, пусть страшатся! – ответил Петруха. – Два десятка чертей, которые лезли из Паншина в город Степана спасать, те первыми лягут на плаху. Пусть ведают все, что не будет спасенья, кто злодеев пойдет выручать Потом атаманов и ближних людей палачам под топор, а там ты, коли хочешь, им милость объявишь, – тебе же хвалу воздадут!
– "...клятвопреступника, вора, злодея, анафему Стеньку спасти из неволи да для того пробраться в черкасские стены, пожогом пожечь войсковую избу, затеять смятенье и расковать своего атамана. За то войсковой судья и вся войсковая старшина тех казаков обрекли принародному отсечению головы, да кто впредь помыслит вора, безбожника и убийцу Стеньку Разина вызволять, с теми будет содеяно против того же..." – читал войсковой подьячий с угла помоста...
Степан видал, как ввели на помост казака. Тот молча взошел, поклонился народу, перекрестился и лег.
«Кого же казнят? Кого?» – думал Степан.
Казнь прошла в молчанье. Только глухой удар топора отдался над площадью, и тотчас же вслед за ним раздался удар похоронного перезвона...
Взор Степана туманился блеском солнца и охватившим его волнением. Он не узнал казака, не расслышал названного подьячим имени. Вторая безвестная для Степана казацкая голова пала с плахи... Третья...
Кто же послал их из Паншина? Кто у них там атаманом? Наумов? Не кинет тезка. Других уж пошлет не двадцать – два ста казаков и две тысячи наберет... Войсковую избу сберегли от пожога, так весь Черкасск погорит...
Разин по-прежнему не мог разглядеть тех, кого подводили на казнь.
– Эй, друже, казак, кто там в Паншине атаманом? Кто посылал меня выручать? – громко спросил Степан.
Казак на помосте хотел перед смертью перекреститься, поднял руку да так и застыл.
– Ты тут еще, батька? – выкрикнул он. – Спасибо, что голос подал. Теперь помирать-то мне легче!.. Мы сами шли, батька. Побиты ведь атаманы...
Палачи повалили его на плаху, и казак не успел крикнуть больше ни слова. Но поднялся новый казак.
– Степан Тимофеич! Нас Ежа вел! – крикнул он.
– Я, батька, вел!.. Я, Ежа, вел!.. Помнишь, меня ты простил и казни избавил... Тебе, батька, моя голова! – крикнул Ежа с площади...
Палачи заспешили казнить казаков. Теперь их кидали на плаху одного за другим, не давая вымолвить слова.
Степану казалось, что он узнал очертания коренастого и широкого Ежи, которого палачи повалили...
– Батька, прощай! – крикнул Ежа.
Но топор палача ударил прежде, чем Разин ответно крикнул ему «прощай».
– Не бойсь, держись, батька! Там больше теперь накопилось наших! – крикнул еще казак.
– Есть слух, астраханские на Дон идут!..
– Прощай, Степан Тимофеич!..
Казацкие головы падали на помост.
Хорошо умирали разинцы. Ни один не взмолился у плахи, не просил о прощенье и милости.
– Скажи, батька, мне напослед: будет все-таки правда на русской земле? – жадно спросил один обреченный.
– Будет правда народу! – крикнул ему Степан.
«Так что же я такое, что они вопрошают меня? На плаху идут. О себе бы им мыслить, страшиться, ан нет – о правде пытают... Кого? Да меня же... А я тут и сам в цепи!»
