своим нерушимым убеждением, что слово и мир надлежало сохранить.
Кардинал умел перетащить на свою сторону юношей, очень близко общающихся с королём Владиславом, двоих из Тарнова и Завишей.
Молодых было легко убедить. Через несколько дней Цезарини им внушил, что должны обращать короля и стараться приготовить его к войне… несмотря на присягу.
Об этой присяге он везде и постоянно отзывался с таким презрением, убеждая в том, что нарушение её брал на свою совесть, что был готов освободить от неё публично, что, наконец, большинство двора уже начало ею пренебрегать.
Эта потерянная экспедиция против турок казалась такой несомненной победой, что скорбь по ней мутила умы рыцарства.
Кардиналу осталось сломить только мужа, от которого зависело многое, храбрейшего вождя, правильного человека, ничем не запятнанного, рыцарского духа, – Гуниады. Заключённый с турками мир обеспечивал ему Болгарию. Он сам с деспотом приложил руку к его заключению, а без Гуниады война была невозможна. Кардинал позвал его на встречу не в Буду, а в маленькое отдельное поселение, в котором они должны были увидиться.
Семигродский воевода, вызванный письмом, в котором не было речи о цели совещания, обещал прибыть. Кардинал, не выдавая того, куда ехал и зачем, исчез из Буды.
Каким образом он сумел убедить и обратить человека, и склонить его к согласию нарушить заключённый трактат, осталось тайной. Из этой экспедиции кардинал вернулся радостный, с сияющим лицом и, представ на следующий день перед королём, начал приветствие с этих слов:
– Я мог бы поздравить ваше величество, если бы не знал, что новость, которую привезу, королевскую совесть, слишком сурово придерживающуюся буквы обязательств, не освободит от щепетильности. Через восемь дней турки обязались сдать замки. Уже прошло гораздо больше времени… они нарушили слово и мы также вольны его нарушить.
– Три замка турки отдали, – ответил король, – уведомляя, что остальные незамедлительно освободят… и выведут гарнизон.
– Не понимаю, почему ваше величество показываете им послушание, которого они, по правде говоря, вашему величеству не показали. Они не сдержали трактатов… стало быть, они разорваны.
Король беспокойно поглядел вокруг, изучая, какое это произведёт впечатление на присутствующих, и не отвечал ничего. При этих настаиваниях в душе своей он чувствовал сильное давление. Каждый вечер он терзался и жаловался Грегору из Санока, который с упорством непоколебимого убеждения старался его подкрепить, чтобы сохранял присягу.
На лицах придворных король ничего, кроме озабоченности, вычитать не мог. Никто не перечил тому, что Турция, строго говоря, трактата не сдержала.
Кардинал не настаивал. Он так хотел всё приготовить, чтобы в конце ему оставалось сломить щепетильность короля.
Он рассчитывал на его молодость, на своё красноречие и настойчивость.
В самой большой тайне он приказал Ласоцкому приготовить и написать акт, подкреплённый самой торжественной клятвой и печатями, по которому те, кто к нему присоединится, не обращая внимания ни на какие другие клятвы и обещания, обязались идти сражаться с турками и в этом сражении выдержать до конца.
Король ни о чём ещё не знал, когда уже на данном документе стояли имена и печати канцлера государства Шимона Розгона, нескольких епископов, воеводы Семигродского, почти всех высших урядников и венгерских сановников.
Кардинал сначала приманил их по одному на свою сторону, потом, собрав нескольких, их именами потянул остальных.
Время шло, в конце концов надлежало ударить на самого короля. Цезарини приготовился к этому и к борьбе с Грегором, но знал, что сломить его не сможет. Влияние скромного исповедника должно было отступить перед авторитетом отца церкви. Юноши, находящиеся при Владиславе, постепенно его приучала к той мысли, что война могла ещё состояться.
Но король до сих пор замыкал им рот клятвой.
Польские командиры, храбрые рыцари, как Ян из Рзешова, Павел из Грабова, Ендрей из Сиенна, Пётр из Латошина и многие другие отчасти из соображений Польши, в которую хотели затащить короля, отчасти из уважения к клятве, святость которой Грегор из Санока им каждый день прививал, стояли в стороне, и при любой возможности старались воинственный пыл Владислава сдержать.
Но как с одной стороны это было трудно, так как король ужасно страдал, что разочаровал папу и князей, которые ему доверяли, так с другой стороны было не менее трудно сломить уважение к клятве, данной торжественно перед алтарём.
В его молодом сердце и уме кипела страшная борьба, которая отражалась на лице, в речи, во всей жизни. Всё ему было не по вкусу, ходил беспокойный, молился чуть ли не со слезами… искал утешения и нигде найти его не мог.
Грегор из Санока с железным, несломимым упорством каждый день повторял: «Король, слово и клятву каждый должен сдержать, а кто стоит на видном месте, стократ больше должен, иначе подаст плохой пример».
С одной стороны постоянно слыша, что присяга была неважна, с другой – что ничто её нарушить не могло, Владислав не мог разрешить в себе это сомнение.
Так обстояли дела королевской совести, когда кардинал, имея уже за собой епископов, Гуниады и венгерских панов, появился у короля с многочисленным отрядом духовенства и панов, чтобы предпринять окончательный штурм.
Декан Ласоцкий, о котором нам не было нужды говорить, за несколько дней перед этим готовил Владислава. Сам он чувствовал, что что-то готовилось. Паны и духовенство, не выдавая себя, многозначительно молчали, когда речь была о мире.
Минута так была выбрана, что магистр Грегор, который с утра ушёл во францисканский монастырь, не мог помешать разговору. С кардиналом прибыли Шимон Козгон, канцлер государства, Пётр, епископ Чанадский, и палатин Вавринец, не считая декана.
Уже собрание этих лиц объявляло, что Цезарини принёс с собой важное дело, которое должно было тут решиться.
По участию кардинала легко было угадать, о чём шла речь.
Король, выходя, задрожал и побледнел. Он предчувствовал, что Цезарини захочет склонить его забыть присягу, но не догадался, что его товарищи уже обязались не уважать её.
С большой торжественностью и величием посланца главы Церкви кардинал приступил к речи. Он доказывал в ней, что не король и не венгерская корона нарушали трактат, но сами турки уже его нарушили и не сдержали. Добавлял, что авторитетом святого отца он освобождает и развязывает совесть, что война стала неизбежной, весь мир смотрит и ждёт её.
На конец речи он сохранил самый сильный аргумент и, указывая на канцлера, палатина, епископов, он развернул приготовленный акт, на котором висела также печать Гуниады.
Оставался один король, один Владислав, и судьбы христианства зависели от него. В его руках было всё будущее, его слово должно было его решить.
Когда кардинал это говорил, все
