Он был большой, две хоромины, теремные окошки. Высокое крыльцо вело на второй ярус.
В комнату, светелку, которая, судя по её обстановке, была лично его, князя Петра, холоп принёс водку и закуску. Князь Пётр был холост. И эта холостяцкая обстановка чувствовалась повсюду. По тому, как небрежно были разбросаны вещи, а в комнате стоял мужицкий запах…
Князь Пётр, выпроводив холопа, налил себе и Якову по чарке крепкой.
Они выпили. И князь Пётр рассказал ему, что только что отсидел неделю в тюрьме. Не стал скрывать, из-за чего. Сейчас его выпустили, но приговорили к ссылке в Сибирь, в Тобольск, на службу. За что – тоже сообщил.
– И тебя ждёт то же! – предупредил он Якова.
– За что?! – удивился Яков.
– А вот за то – за вот это выступление на площади!
Его глаза, налившиеся от водки и от прихлынувшей к голове крови, строго взирали на него, на Якова. И в них не было пощады: вся правда-матка говорила сейчас его языком…
– Я тебя предупредил! – сказал он в конце этой странной для них обоих встречи.
Яков ушёл от него к себе, на двор Митьки Хлебосольного. На душе у него было непривычно пусто и в то же время легко, несмотря на тревожное ожидание чего-то, что должно было случиться.
В тот день они, мятежные, ничего не добившись от властей, разошлись по своим лагерям в Земляном городе. И снова оказались они там же, на погорелых местах, в пустых холодных палатках, без еды и денег. Злые, уставшие, как после пьянки… Похмелье же пришло быстро…
Якова взяли на другой день приставы из Разрядного приказа, на дворе у Митьки. Они отвели его в Разрядный приказ. И там Сыдавный зачитал ему указ государя. За устроенные ими, Тургеневым, Тухачевским и примкнувшим к ним Афанасием Жедринским, беспорядки, лаяние бояр и подстрекательство служилых на изменническое дело велено было посадить их в тюрьму до государева указа.
Через полгода Якова сослали за это выступление в Тобольск, служить там… Он даже обрадовался такому, что, может быть, встретит там Пронского… С Москвы он уехал с беременной женой. И ему было тревожно за Аксинью от неизвестности в дальней дороге.
Васька, как уже давно мысленно окрестил Яков сына, родился в дороге. Из-за этого они застряли на какой-то ямской заставе.
Отгородив занавеской угол с топчаном, жена ямщика выгнала всех мужиков из ямской избы.
– Идите отсюда! – сердито прикрикнула она на них.
Мужики, выйдя во двор, встали, сочувственно бросая взгляды почему-то на него, на Якова, так, словно это рожал он, а не его жена.
– У тебя, служилый, мужик будет! – сказал со знанием дела один из них.
– Почему? – спросил удивлённо Яков.
– В дороге только одни мужики родятся! – уверенно заявил тот знаток.
Яков усмехнулся на эту примету. Она вполне устраивала его.
У него действительно родился сын.
Васька оказался не крикуном. Вякнув пару раз, когда только-только явился сюда, в этот мир, он замолчал. И с тех пор он редко подавал голос, даже если был голоден. Он как-то уж больно серьёзно, по-взрослому, взирал на окружающий мир и людей, словно говорил, что я, мол, потерплю, раз такое выдалось…
За неделю Аксинья оправилась после родов.
Эту неделю со скрипом дал им пристав, сопровождавший их в ссылку.
И они поехали дальше, до Тобольска.
Так Васька, родившись в дороге, на ямской заставе, сразу же, на шестой день своего появления на свет, первое, что узнал, это дорога, и отправился в скитание по ямским заставам.
Яков с Аксиньей даже не запомнили ту ямскую заставу. И при крещении в Тобольске, в церкви Всемилостивого Спаса, которая стояла на торгах, они сказали батюшке, что Васька родился в Москве. И Ваську окрестили под удары ссыльного углического колокола, который благословил его на что-то большое в жизни.
После успешного завершения операции с выводом войска Бориса Лыкова из Можайска Пожарский получил с Москвы указ идти под Серпухов, чтобы прикрыть Москву с этого южного направления. На это Москву вынудили сообщения дозорных, что из-за Оки, а точнее, из-за Днестра, из степей сюда двигалось запорожское войско Сагайдачного. Тот шёл на помощь Владиславу. И вот ему-то надо было загородить дорогу на Москву.
Когда по войску Пожарского было объявлено об этом, в нём началось брожение.
Князь Дмитрий предвидел такой ход событий. Его войско состояло в основном из тех же казаков, правда, донских, которых с Угры привёл Колтовский. И вот сейчас, когда надо было выдвигаться к Серпухову, они потребовали выплаты жалованья. А часть из них, не дожидаясь переговоров об этом с ним, Пожарским, ушли из его войска.
– Сбежало более сотни! – сообщил ему Волконский.
Он стал ругаться на казаков.
А князь Дмитрий, слушая его, подумал о том, откуда у князя Григория такая ненависть к казакам. Тот готов был отдать их всех палачу, приказал бы высечь кнутом.
Князь Дмитрий велел их войсковому дьяку Луке Владиславлеву посмотреть по спискам, сколько казаков было, а сколько осталось.
Тот доложил ему свои подсчёты.
Да, как и предполагал князь Дмитрий, бежало чуть больше полутора сотен казаков.
– В их же станицах говорят, их товарищи, – бубнил дьяк. – Что два десятка бежало и к королевичу!
– Прельстил же, прельстил тот их! – вскричал князь Григорий.
Он не понимал, как они, простые служилые, оказываются такими легковерными на посулы.
А вот что они понимали, как Пожарский, так и Волконский, так это то, что бежавшие присоединятся к какой-нибудь шайке, промышляющей разбоем.
В это время как раз и появился в стане казаков, ещё оставшихся на службе, один из ранее бежавших. Не понравилось ему там, среди воровских.
– Они собираются идти в твою вотчину, Григорий Константинович! Что на речке Супрутке! – сообщил он, смущённо взирая на них, крутых князей и воевод. – И там будут кормиться, пока им не выдадут оклады…
– Они что – сдурели?! – возмутился князь Григорий.
Он живо представил, как разоряют его дальнее село Супрут, под Тулой, куда, по словам вот этого беглого, сволочи-казаки собирались вторгнуться на кормление…
От возмущения он не находил слов.
А тут ещё дьяк, ехидничая, прошёлся на его счёт.
– Князь Григорий, не расстраивайся! Они грозятся поселиться и в имении Салтыковых!..
Волконский в сердцах обругал его.
В таком раздёрганном состоянии войско князя Дмитрия перешло под Серпухов. И там они расположились лагерем.
С утра к палатке его, князя Григория, пришёл Фёдор, стремянной Пожарского, и сообщил, что князь Дмитрий захворал. И, похоже, сильно.
– Жар! – сообщил он. – И он просит тебя подойти к нему!
– Да, да, сейчас! – заторопился князь Григорий.
Скоренько собравшись, он побежал к Пожарскому. Войдя в его палатку,
