крыльцо. — И, оно конечно, бабы! Журавсько печалится: угостить-де нас нечем! А я скажу ему от всех нас: большего гостинча, чем энта станция, чем ты сам, Андрей Володимирыч, — низко поклонился густой шапкой волос староста, — печорцы не видывали во веки веков! Не так ли, народ?!
— Забыль! Правду гришь! — закричали в толпе.
Андрей, маленький, легкий, стремительный, вбежал на крыльцо, встал рядом со старостой, сдернул с головы шапку и, припав на колено, склонил голову перед народом. Потом он резко выпрямился и заговорил:
— Дорогие моему сердцу печорцы! Дорогие мои друзья ссыльные! Печорский край, да и весь Русский Север издавна превращены правительством нашим и прислуживающей ему церковью в край изгоев. В учебниках вы прочтете, что здесь «царство глубоких болот и вечной мерзлоты». Что там, где построили мы эту станцию, кроме клюквы и морошки, ничего не растет и расти не может. «Сельское хозяйство в Печорском крае не имеет и не может иметь в будущем никакого экономического значения» — такова резолюция ученого комитета на программе работ нашей станции. Вот этот приговор огромному Русскому Северу и обязана отменить Печорская сельскохозяйственная опытная станция, построенная для огромной светлой будущности Севера!
— Мужики! — крикнул староста. — Хватай Журавського! Качать его! Качать и на руках занести в энтот храм!
Народ с радостью исполнил призыв старосты.
Однообразна, монотонна, скучна зимняя тундра — белая безлюдная тысячеверстная равнина. То лютая стынь, то шквальная пурга; то обжигающий душу низовой сине-дымчатый хиус. Третий месяц нет солнца. Стужа. Белесая темень. Ледяная безбрежная пустыня.
Маленьким, затерянным казался себе Прыгин в этой пустыне. Сказочными, нереальными виделись ему нарты с быстроногими оленями, сказочными помнились редкие чумы, каждый раз возникающие на их пути тогда, когда думалось, что они с Никифором и олешками обязательно должны погибнуть. Но подавался крепкий чай с огненным спиртом, нежная строганина, наваристый бульон и — опять живы!
Эге-гей! Олешка коп-коп!
Ев-Микол рукавичка клоп-клоп!
Ель-Микиш ножка топ-топ!
Луна догонка скок-скок! —
импровизировал Никифор, спрыгивая с нарт погреться бе́гом. Прыгин не раз пробовал бежать рядом с шестидесятилетним ижемцем, но, одетый в огромный меховой совик поверх меховой же малицы, путался, задыхался, падал. Никифор смеялся, останавливал оленей:
Олешка стоп-стоп!
Ев-Микол клоп-клоп!
Три месяца тому назад Никифор явился к Журавскому и сказал, что теперь он разведал тайные пути «самоедского царя», узнал, почему его, старого Ель-Микиша, постигла неудача в прошлую зиму, когда он караулил Тафтина в усинских поселках — после того как тот разграбил хлебные магазины и отравил ни в чем не повинных кочевников. Тафтин тогда ни в Колве, ни в Болбане не показывался.
— Мезень — Пустозерск — Обдорск — Таймыр — его путь, — рассказывал Ель-Микиш, основательно расспросивший земляков. — Однако кодит, ясак большой-большой возит. Пиль-Рысь его нет, другой коин кодит самоедский сар, толмач кодит.
— А где Пиль-Рысь? — притворно удивился Андрей.
— Посля скажем. Счас дело говори.
— Дело все то же, — вздохнул Журавский, — любыми путями, но «царскую грамоту», Никифор, добыть надо. Царский портрет, может быть, выкрасть надо — без них нам не обезвредить волка! Поедешь? Достанешь? Однако не неволю, ибо ехать, по твоим рассказам, придется далеко.
— Што спросишь? Здесь Ель-Микиш — пустой слова спрос. Толька пустой тундра Никипор не кодит — дела надо. Думай, Андрей-Володь, дела. Помощник дай. Дело секрет будем держать.
Действительно, после долгого перерыва Никифору по следам Тафтина ездить было нельзя — это вспугнет, насторожит чиновника. Нужна была веская причина появления проводника Журавского около Тафтина. Решено было снарядить этнографическую экспедицию по заявке Архангельского музея, благо заведующий Молодцов ежегодно досаждал Журавскому просьбами. Срочно были заказаны деньги. В заказе сообщили, что «наконец-то знаменитый собиратель самоедских коллекций Хозяинов Никифор Еливферович дал согласие выехать в тундру. Официальным представителем станции выедет в тундру Прыгин Николай Евгеньевич, знакомый с музейной работой».
Деньги Молодцов прислал телеграфом. Сборы были быстрыми. Прощальным традиционным вечером, когда все работники станции собрались за семейным самоваром, Андрей напомнил Никифору:
— Куда исчез Пиль-Рысь, Никифор? Расскажи-ка нам. Все просят: Ольга, Наташа, тетя Устя...
— Сказать можна, — довольно, хитровато щурился старик на женщин. — Слушай, ласковый сердце Андрей-Оль, — назвал он Ольгу по-ижемски, отчего та зардела, смешалась, а старик будто и не заметил. — Слушай, красавиц Маташ, слушай скусный стряпук Устя — се слушай, как Пиль-Рысь богатырь Уса себе тащил. Давно-давно был. Пиль-Рысь самоед, как коин — волкам, стрихнин давал... Пиль-Рысь тунтра кружил, Ель-Микиш след кружил. Долга-долга так кодил... Пиль-Рысь пить-есть котел, Болбан кодил. Ель-Микиш след кодил, сказать не велел. Пиль-Рысь огненный вода пил, девка малый красивый таскал, олешка бежал...
— Понимаете? — шепнул Андрей.
— Понимаем, понимаем, — закивали женщины, Прыгин, Соловьев, Нечаев. — Продолжайте, дедушка Никифор...
— Ель-Микиш веселый стал, нарта скакал — коп-коп! — олешка кричал.
— Почему вы веселый стали — ведь девушку мерзавец украл?! — не выдержала Наташа.
— Слушайте, слушайте, — попросил Андрей, — все прояснится.
— Пиль-Рысь девка мчит, Никипор след бежит... Час бежит, два бежит, три бежит... Близка Пиль-Рысь, рядом Пиль-Рысь, моя рысиный глаза смотрит Пиль-Рысь... Пиль-Рысь дикий кошка прыгал, мой лучший олешка сердце ножом колол... «Ка-ка-ка», — смеял, свой нарта прыгал, девка обнял, бежал... Лед трескал... Полыня сделал... Олешка полыня плывет, нарт плывет... Пиль-Рысь девка плывет, «Ка-ка-ка!» — смеет.
— Утонули?! И олени, и девушка?!
— Нет маленько: Уса руку выставлял... Пиль-Рысь кватал, глыбко тащил... Олешка, девка берег кидал... Девка моя Болбан вез, — закончил рассказ старик.
Все были в недоумении: как же в полынье не утонула девушка, когда ее крепко держал в объятиях Пиль-Рысь?
— Безгрешный девка — пошто тонет? — пояснил Никифор, удивляясь их недоумению.
— Винтовка, та, моя, маленькая, с тобой была, Никифор? — спросил Андрей.
— Се собой, сегда собой, — не чувствуя подвоха в вопросе, добродушно ответил старик.
— Понятно, всем понятно, — широко заулыбался Прыгин.
— Поясню еще одну деталь, — мягко, необидчиво для проводника улыбнулся
