Мне не удалось узнать наверняка, но я могу предположить, что и «Рыбак» — помнишь? тот загадочный галльский друид, который лечил меня от заикания (см. «Детство Понтия Пилата», главы 12–14) — он, Гвидген-Гвернген-Гатуатер, тоже был знаком с Гнеем Эдием и был частью цепочки, или паутины.
Когда я еще служил в конной разведке Германика, я стал догадываться, что Рыбак, прогоняя меня от себя, замолвил обо мне словечко не только нашему новому хозяину-гельвету, но и пауку — Эдию Вардию. А тот два года оплетал меня своими увлекательными рассказами вроде бы о любви и о влюбленном поэте, а, в сущности, о Риме, о великом правителе Августе, о добродетельной и милостивой Ливии, о развратной Юлии Старшей, о ее муже Тиберии, который из-за нее претерпел такие страдания, но не пал духом, вернулся в Рим и во власть: стал сначала законным преемником принцепса, а затем — главой Великой Империи и Властителем мира.
Так меня подготовив, привив мне вкус к историческим сочинениям, подробно ознакомив с творчеством лучших римских поэтов — Катулла, Вергилия, Горация, Тибулла, Проперция и, прежде всего, Публия Овидия Назона, — Вардий передал меня Педону Альбиновану. И тот, не допуская меня в опасные сражения, обучал меня хитрым приемам конной разведки и заодно наставлял меня в философии, главным образом в том, что я теперь именую «практическим пифагореизмом»… Когда я гостил у тебя в Египте, я пытался рассказать тебе, Луций, об этой, как говорят греки, «психотехнике». Но ты, как всегда, невнимательно меня слушал. Ты, милый Сенека, излагал мне свои собственные взгляды на людей, на жизнь и на мир. Прочее тебя мало интересовало. Настолько мало, что ты несколько раз меня спрашивал, где я теперь служу. И хотя я несколько раз повторял, что назначен префектом Иудеи, ты через некоторое время забывал и снова спрашивал… Или ты прикидывался? Хотел показать, что никакие должности тебя не волнуют и ты как смотрел в вечность, так и продолжаешь в нее смотреть?..
Но я сейчас не об этом. Ты меня сбил моими египетскими воспоминаниями о тебе… Я о том, что к Элию Сеяну, всемогущему префекту претория, я попал уже искушенным и в навыках армейской разведки, и в знании философов и поэтов, и в том, чему меня «Рыбак» научил — в умении видеть невидимое, слышать неслышное, мысли чужие читать и о скрытых чувствах догадываться. Элий Сеян потому и привлек меня к себе, что я не только от природы обладал талантами разведчика, но, как у нас говорят, прошел подготовку… Выходит, я еще в юности, а может быть, в детстве попал в паутину. И из меня стали выращивать паука, который теперь сам плетет сети и ловит в них жертвы…
VII. Ловкий паук — в том смысле, что многих и многое ловит — такой паук не должен быть похож на паука. Гвидген поэтому был рыбаком и друидом. Педон, с помощью собственной паутинки, своих тайных агентов, следивший за Германиком и собиравший о нем информацию, при этом был его самым доверенным лицом и возглавлял его, Германика, конную разведку, поставляя ему ценные сведения о передвижениях германских орд, о происках и засадах противника. Когда же Германик через несколько лет погиб в Сирии — Педон за ним и в Сирию отправился, чтобы ни на шаг не отлучаться, — когда Германика не стало — не будем сейчас вдаваться в подробности его смерти, — Педон вернулся в Рим и открыл философскую школу, по своему направлению пифагорейскую, то есть предосудительную с точки зрения власти и, стало быть, привлекающую к себе… ну да, «мух, которые летают туда-сюда».
Гней Эдий Вардий, как мы с тобой видели, объявил себя «амурологом», посвятил себя Венере и амурам, создал своеобразную теорию Любви и, несмотря на преклонный свой возраст, не брезговал, так сказать, и практикой. Но как я у Педона уже начал догадываться, а, поступив на службу в преторию, выяснил наверняка, «прокураторы удовольствия» Гнея Эдия были его секретными сотрудниками; с женщинами, которых ему поставляли, Вардию передавалась тайная информация… Помнишь Каллисто, его фалию, которая любой облик могла принять? (см. 24, III). Так вот, как у нас в Службе говорят, она была его главной связной.
VIII. Вардий своим учителем называл Назона. Но, когда я потом попал к Педону и тот, подвергнув меня долгой и строгой проверке, стал посвящать в тайны «практического пифагорейства», мой новый наставник, представь себе, стал объяснять, что в «Тайное Учение» его посвятил не кто иной, как Публий Назон.
Когда же, отслужив в армии и дождавшись декрета о полном восстановлении моих гражданских прав, я прибыл в Рим и после долгих мытарств получил место секретаря у почтенного сенатора Корнелия Севера, тот тоже объявил себя другом Овидия, и к тому же ближайшим.
И все они — Вардий, Педон, Север, а потом великий и страшный Элий Сеян, когда он взял меня к себе на работу в преторию, — все они так по-разному описывали Овидия Назона, что мне часто казалось, что они имеют в виду совершенно разных людей. У Вардия он был Великим Любовником. У Педона — философом-пифагорейцем, которого, кстати сказать, сам Альбинован никогда не называл по имени, а именовал «Амиком». Север убеждал меня в том, что Публий — он так его предпочитал называть, изредка Овидием и никогда Назоном — Публий де тайно возглавил интеллектуальную оппозицию Августовой культурной политике и якобы за это был сослан в Томы, по наущению Ливии, которая его ненавидела пуще, чем Юлию Старшую и ее детишек!
Все трое, Вардий, Педон и Север, не то чтобы пренебрежительно относились к творчеству Пелигна-Амика-Публия, но ставили его стихотворный дар как бы на второе место, воспевая другие его таланты, — каждый на одном таланте сосредоточивался: любовном, или философском, или политическом.
И лишь Сеян, как я уже, кажется, вспоминал, однажды обронил: «Он был величайшим нашим поэтом, Публий Овидий Назон… За это его и сослали»…
IX. Так вот, дорогой Луций, я не совсем уверен в том, что Вардиев Пелигн — это Назон. Я не уверен, что реальный Публий страдал такой противоречивой любвеобильностью и совершал бесконечные амурные подвиги. И я совсем не уверен, что поэму о странствиях Венеры сочинил Овидий. Не тот стиль, и ритм не тот. «Пелигн» мог сочинить. И, значит, перед нами сочинение самого «Лысого Купидона», Гнея Эдия Вардия?
Поэмка, надо сказать, любопытная. Девять разных амуров. Но… Вардий мне сначала пересказал, а потом дал прочесть в стихах лишь о Фатуме, Фанете, Приапе, Протее, Фаэтоне, Гимене, Ульторе, Элизии Летее… да, о восьми… А кто девятый, последний? Вардий, помнится, сказал, что мне о нем еще рано рассказывать. Но последнюю «станцию» назвал — Рим…
Какой Амур может родиться в Риме?…Вардий мне его так и не назвал. Я тебе сейчас сам его назову: это — Амур Власти, Потестат или Доминат, оба прозванья подходят. И воистину, он только в Риме мог появиться на свет! И истинно, истинно говорю тебе: чтобы получить вдохновение от этого Властного Амура, надо сперва через восьмого амура пройти, Летея Элизия, и всю свою прежнюю любовь — к женщинам, к родственникам, к детям, к людям вообще — забвенью и смерти предать, самому заглянуть смерти в лицо и ее не страшиться. Ибо, вслед за Великой Богиней вступив в Рим и во власть, ничего и никого, кроме нее, Домины, любить уж нельзя; все другие любови надо в себе истребить!
Ну вот: вспоминал-вспоминал и додумался…Кто-то мудрый сказал: «Лучшая часть таланта складывается из воспоминаний». Не ты ли сказал, Сенека?.. Целый день вспоминал, но вспомнил лишь детство и юность… Но у меня еще несколько дней осталось. Постараюсь выкроить время и продолжить воспоминания в поисках… Чего?…«Лучшей части таланта»?.. До еврейского главного праздника еще несколько дней остается. Я после их «Пасхи» начну действовать.
А теперь прощай, Луций. Наконец-то пришел…пришел «этот человек», которого я целый день дожидаюсь.
Он мне сообщает, что начальник моей стражи, Корнелий Максим, ни с кем из «нехороших людей» не встречался. Значит, пока хранит мне верность и пока не предал.
— Но ты продолжай за ним следить, — говорю я. — Ты глаз с него не спускай.
— Я его тень, — отвечает мне человек. — Я к тебе пришел, потому что он лег спать и погасил светильник. Без светильника тени нет.
— Но скоро ведь полнолуние, — возражаю я.
— У двери его стережет другая тень. Не тревожься, — отвечает мне человек.
— Послушай, я забыл, сегодня какой день? — спрашиваю я. И человек мне в ответ:
— По-нашему до захода солнца был вторник. Но солнце давно село. Значит, наступила среда.
Приложение 1. Странствия Венеры. Окончание[2]
Шестая станция Венера Диона
Мы остановились напротив весьма странного монумента. Он являл собой кучу булыжников, скрепленных железными цепями.
