За дверью, где-то в недрах дворца, раздались приглушенные рыдания. Папа поднял Чезаре с колен.
– Давай же, обними меня. Это был жестокий поступок, но ты честно признался в нем. Осталось лишь покаяться перед Богом. Я дарую тебе свое прощение. Однако ты должен успокоить сестру. Ведь ее утрата – самая тяжелая.
* * *
Возможно, если бы Чезаре повторил свою версию событий другим с тем же огнем в глазах, он нашел бы больше желающих проглотить ложь. Но, убедив отца, он решил, что еще слишком многое нужно сделать для будущего, чтобы тратить время на копания в прошлом. Пока он собирал новую армию, подробности этой истории – арбалет у окна, сад, попытка убийства – понемногу просочились наружу, как и следовало ожидать. Вместо того чтобы сыграть ему на руку, произошедшее лишь утвердило людей в том, что ради достижения цели герцог Валентино готов на все. Они припомнили другой случай преждевременной смерти: еще один молодой человек был жестоко убит в расцвете сил, что тоже оказалось выгодно Чезаре Борджиа. То, что когда-то было пустыми слухами, теперь выглядело весомым фактом. Его репутация из сомнительной превратилась в отвратительную, а осуждение окружающих сменилось страхом. Впрочем, спать хуже он от этого не стал.
Но Лукреция… Лукреция – другое дело.
Он пришел к ней на следующий день после убийства. В Ватикане и Санта-Мария-ин-Портико по-прежнему царил хаос, и когда он появился (как и повсюду на протяжении многих последующих дней), его сопровождала сотня вооруженных солдат – актеров, разыгрывающих сфабрикованный им сценарий заговора против самого себя.
Их проводили в приемную, где они неловко застыли, взрослые мужчины, вынужденные слушать женские стенания, не смолкавшие ни на минуту с тех пор, как сутки назад умер герцог. Можно было различить даже сердитый плач малыша Родриго, в чью спокойную, упорядоченную жизнь ворвался кошмар.
Плач – и ребенка, и женщин – становился громче, наконец дверь открылась, и вошла Лукреция. С ней рядом шагали женщины, семь, может, восемь, растрепанные и зареванные. На руках у нее извивался орущий младенец. Шум стал невыносимым – солдаты, не боявшиеся грохота канонады, явно занервничали.
– Тихо, тихо, милый. – Лукреция была так занята ребенком, что едва взглянула на брата. – Тихо, не плачь.
Однако Родриго и не собирался успокаиваться, поэтому она передала его няне, а та крепко спеленала и унесла из комнаты. Наконец Лукреция повернулась к Чезаре. На ней все еще была вчерашняя, запятнанная кровью одежда, лицо горело, припухшие глаза блестели от слез.
– Дорогая сестра. Я пришел… я пришел… – Он повысил голос, чтобы перекричать голосивших заупокойные молитвы женщин. Определенно, великий герцог Валентино не привык к такому проявлению эмоций. – Я хотел выразить свои соболезнования по поводу кончины твоего мужа.
– Думаешь, у тебя достаточно солдат для защиты?
– Против дома Борджиа готовился ужасный заговор. Слава Богу, опасность миновала, но надо быть начеку до тех пор, пока мы не отыщем зачинщика.
– Ах вот оно что! – В ее словах сквозил ледяной сарказм. Казалось, она может перестать плакать в любой момент, стоит лишь захотеть, но когда она заговорила вновь, голос ее дрожал. – И что же вы обнаружили?
Брат и сестра стояли друг против друга, у каждого армия за спиной, а между ними кровавая смерть. Эту до боли абсурдную сцену надо было доиграть до конца.
– Сейчас не время копаться в мелочах, сестра. Угроза еще не миновала. Но если хочешь…
– У тебя все? – перебила она его.
– Я лишь хотел убедиться, что ты здесь в безопасности.
– В безопасности?! Здесь?! – Лукреция так хорошо держалась все это время, что теперь собрала все силы, чтобы не сломаться. – После того, что произошло, я уже никогда не буду в Риме в безопасности.
Позади одна из женщин сдавленно всхлипнула, и другие присоединились к ней, будто хор, исполняющий отрепетированный номер.
– Прошу простить, брат. Наш дом погружен в скорбь.
И они удалились, плач и стенания затихли, а Чезаре и его вооруженные до зубов люди почувствовали себя до странности уязвимыми.
Когда ее печаль превратилась в продуманную стратегию? Далеко не сразу, нет. В первые, казавшиеся бесконечными дни и ночи она погрузилась в свое горе, ища в нем спасения. Пока она плакала, все еще было не кончено. Весь мир мог делать вид, будто смерть Альфонсо ничего не изменила, но она никогда не допустит такого: пока она скорбит, пока тело ее сотрясают рыдания, а глаза распухли от слез, он все еще жив в ее сердце.
В первые дни она вернулась в ту комнату и села там, где сидела с его телом на руках; Санча и ее фрейлины последовали за ней. Папа, который никогда не знал, как вести себя с плачущими женщинами, поначалу не вмешивался, надеясь, что Лукреции станет легче, но вскоре стало ясно, что все наоборот: буря, бушевавшая в ее душе, лишь набирала обороты.
– Она по-прежнему плачет? – спросил он однажды утром, хоть вопрос и был риторическим.
– Либо герцогиня, либо кто-то из ее фрейлин, – взволнованно ответил его камерарий. Он видел папу похороненным под грудой развалин, но никогда еще не видел, чтобы тот пребывал в таком волнении. Дом, в котором прежде правили мужчины, теперь был отдан на милость женщин. Нечасто они пускали в ход это оружие – слезы.
– Они что же, и не спят?
– Думаю, они спят по очереди, ваше святейшество.
Что тут сделаешь? Никто не в состоянии заткнуть рот сразу двум герцогиням. Александр попробовал по-хорошему. Когда он пришел к дочери, она бросилась, всхлипывая, в его объятья. Он отослал ее фрейлин и сел с ней на кровать, гладил по голове, бормоча:
– Да, да, ужасно. Я постоянно прошу Деву Марию ниспослать тебе утешение, ведь она лучше всех нас понимает, каково потерять любимого человека. Как и она, ты должна отдаться на волю Бога. Ты молода, у тебя вся жизнь впереди. Это не последняя твоя любовь.
Но она не хотела Божьей воли, а еще больше не хотела другой любви.
– Что? Ты хочешь снова выдать меня замуж, чтобы я послужила причиной еще одной смерти? Нет, больше этому не бывать! Я будто… паук, как черная вдова, пожирающая своего супруга после спаривания.
Папу поразило такое сравнение. Сам он редко находил время на поэзию, но знал, что Лукреция любит собирать у себя людей искусства. Не они ли способствуют пагубным мыслям? Избыток романтики не на пользу впечатлительной молодой особе.
Видя, что сочувствие не помогает, он сменил тактику:
– Конечно, это ужасно, да, но нас окружают враги. Заговор, который раскрыл твой брат… ты только представь, если бы убили его!
– Ах! Неужели ты веришь в эту чепуху? Альфонсо был слаб, как младенец. Он едва мог держать в руке ложку!
– Ты не представляешь, на что способны люди в отчаянье.
Однако он и сам не представлял, что увидит неприкрытое презрение в ее глазах.
Нет. Теперь ему совершенно ясно, что дочь не ищет утешения.
Александр велел охране опечатать комнату.
– Пусть ничто не напоминает тебе о произошедшем, – сказал он.
Тогда женщины переместились в соседнюю комнату и снова предались скорби. Если бы все двери и окна Ватикана были закрыты, возможно, от нее получилось бы отгородиться, но стояло лето, и без проветривания во дворце нечем было дышать. Плач и завывания продолжались, отравляя, казалось, сам воздух, и все, кто слышал их, впадали в уныние.
Папа чувствовал нарастающее раздражение. Мало того, что все это расстраивало его самого, так еще и слухи ползли по городу, подогреваемые столь активным выражением скорби. Пока он вел переговоры и подписывал договоры, дипломаты слышали доносившиеся из соседней комнаты рыдания.
– Какое невероятное горе, ваше святейшество. Должно быть, это просто невыносимо. Ужасная трагедия, – говорили они, тем самым привлекая еще больше внимания к скандалу, о котором всем следовало бы поскорее забыть.
– Как я могу управлять христианским миром, когда в этом бедламе не слышу собственных мыслей?! – возмутился некоторое время спустя Александр, обращаясь к себе самому. – Одно дело печаль, и совсем другое – безумие.
Никто не осмелился напомнить ему о тех днях, когда и его мертвой хваткой сжимала глубокая скорбь.
– Ну же, хватит, дочка.
Прошло двенадцать дней. Он явился повидать ее, приказав фрейлинам удалиться в комнату этажом выше и плотно закрыть за собой двери.
– Я хочу, чтобы все это прекратилось. Подумай о сыне.
– Мой сын остался без отца, – произнесла Лукреция безжизненным голосом.
Он вздохнул. Общение с этой убитой горем молодой женщиной с холодными, полными слез глазами доставляло ему все меньше удовольствия. Должно быть, она совсем не ела, потому что ее лицо осунулось, кожа покрылась прыщами и утратила обычное сияние. Его красивая, очаровательная дочь прямо на глазах превращалась в измученную страданиями вдову. Смерть Альфонсо расколола его семью. Дальше это продолжаться не могло. Не теперь, когда они так близки к достижению главной цели.
