неблизок, но еще дольше путь от человека к Господу. Ты понял это при своей земной жизни, почему и потянулся к Благо Сеющему, и Сеятель дал паству уверовавшему в Него, а потом принял в райских кущах. Там ты и пребудешь до Судного Дня. И то еще в радость мне, что паства твоя поклонилась приявшему от тебя благословение.
Антоний нынче думал о земной жизни, как если бы она стала близка ему. Но так ли?.. Он не был уверен, все же принимал сердцем и от ближнего мира поднявшееся и при надобности мог бы защитить. Не знал, отчего возникло в нем такое желание, и не хотел знать, удовлетворяясь тем, что это ничему в нем не противоречило. Он хорошо помнил, когда это случилось и где?.. Шел тогда обережьем Байкала, тихий, умиротворенный, как вдруг на сердце заныло, и он схватился рукой за грудь, словно бы ощутил физическую боль, но скоро понял, что боль не имела отношения к телу, а к чему-то, пребывающему в душе. Сказал об этом Ивашке, и тот вздохнул, но не произнес ни слова, и Антоний был благодарен ему за смутно выраженное соучастие.
— В душе у меня что-то… вдруг смертным холодом обдало. Что же?..
Он повернул подернутое нервным тиком лицо к Байкалу и долго смотрел на изъеденную серой рябью водную поверхность невидящими глазами, потом стронулся с места и, отпустив руку мальчонки, начал неспешно подниматься на крутой песчаный взгорок, а когда босые ноги нащупали охолоделость камня, сказал:
— Вон там… там лежат убиенные!
Мальчонка пошел в ту сторону, где зияла расщелина, тут-то и увидел заваленную каменьями могилу и крест над нею, позвал Антония, тот подошел и, омыв слезами крест, сказал:
— Их было двое, и кровь одного слилась с кровью другого, и тогда появился красный ручей и достиг середины Земли. А души насильственно лишенных жизни теперь пребывают у Престола Всевышнего и ждут, трепеща, осуждения ли, прощения ли?..
… Антоний стоял у могилы отца Василия и остро ощущал исходящую от земли суть, о которой не сказал бы в прежнее время, но теперь почувствовал особенно остро, и потянулся памятью к чему-то дальнему, зрились Лики, отличные от тех, что виделись раньше, в них не было святости, а только усталость и грусть, они явились ему, не опустившись с Неба, но поднявшись от Земли, это было диковинно, однако ж в соответствии с его душевным настроем; плохо только, ему хотелось бы получше разглядеть их, снять неугадливость, которая смущала, но он не мог этого сделать, не получалось. И вдруг подумал, что иной раз проходил мимо тех людей, кто оказывался на его пути, хотя и тянуло поговорить с ними. Но несвычен был дух его с земной жизнью, она нередко мнилась холодной и чуждой и отвращала от себя. Теперь он жалел, что не до конца, кажется, исполнил все, что было ему завещано. Но при всем при том он понимал, что иначе и не могло сложиться, в противном случае, он утратил бы нечто составляющее смысл его существования, тогда восхождения в иные миры стали бы невозможны и ослаб бы самый дух его. Однако ж и то верно, что происходящее в душе не превносило в нее тягостной смуты, отличалось мягкостью, почему в скором времени, стоило ему очутиться в жилище Прокопия, растаяло и уже не напоминало о себе.
Старик знал, что Антоний с Ивашкой придут к нему, и, проводив сыновей в сторожу, сидел дома и ждал гостей. Ждал долго, отчего задремал, уткнувшись лицом в теплую еще постель, но и в дреме его не покидали тревожные мысли, он прилагал немалые усилия, чтобы прогнать их, и однажды ему показалось, что добился своего; на сердце сделалось спокойней, а перед мысленным взором замаячили картины, живо и напористо сменяющие друг друга: то он видел бушующее море и людей в лодке, тут был он с сыновьями и все те, кто поднимал избы в Новосветлянске, бабы с ребятишками; они сидели на мокром днище и плакали, а он, держа в руках кормовое весло, успокаивал их, говоря, что Господь милостив и не даст пропасть; а то вдруг мнилось, будто он умер, и там, в другом мире, повстречал жену и жалуется ей на то, что не смог жить на обочине: поменялось в Светлой, зло разгуливает по ее улочкам; вот и нас прогнали оттуда, не нужны мы никому… Жена слушала и старалась утешить, но ее утешение не подвинуло в душе. А потом и вовсе чудное увиделось: будто де к нему, старосте, приковылял мужичонка завалящий и сказал виноватым голосом, что хотел бы воздать должное Марье Потехиной за ее уважительность к людям, а тут и она подошла, и тогда сказал мужичонка, опустив бедовую голову:
— Спасибо тебе, Марья, что род мой непутевый в сыне своем продолжаешь!
— Эк-ка!.. — пробормотал Прокопий и очнулся, встал с лежанки, тут-то и увидел Антония и мальчонку-поводыря, пошел им встречь, говоря ласково:
— Ну, наконец-то, язви вас, пожаловали, гостенечки дорогие!
Было две ауры: красная и синяя; они обозначали две стороны Добра, одна называлась правой, другая — левой; и те, кто жил в те времена, умели увидеть обе эти стороны в единстве, которое, казалось, никогда не будет нарушено. Но шли годы, сходные с облаками, сменяющими друг друга, накручивались на земную ось, и вот однажды кто-то заметил, что возле Добра, изливающего из ядра красный и синий цвет, появились другие цвета: зеленый и белый, желтый и черный, — и сказал:
— Добро неоднозначно, в нем много разных оттенков, иные из них не хотели бы сосуществовать друг с другом.
Люди не поверили обретшему новое знание и вознесли Меч Справедливости над его головой, но сказал некто, ощутив на сердце гнет:
— А ведь он прав: Добро неоднозначно.
И тогда загрохотало небо, упало на землю черным ливневым дождем, и померкло в глазах у людей, а в сердцах ощутилась тоскливая щемота, но не скоро еще она стала привычной для человеков, способных видеть только Добро; все же, в конце концов, случилось и это. И тогда раскололось ядро на две равные половины, одна обрела красный цвет, другая — синий; но минуло еще много лет, прежде чем люди подвинулись к Берегу времени, за которым одна пустота, и сказали, что есть Добро и есть Зло, есть синяя аура, есть красная, и надо научиться различать их, чтобы унять щемоту в сердце.
Ну, а что же тот, кому открылось новое знание?
