Я спросил, далеко ли он собрался.
– Не близко. В Персию, воевать за Кира.
Я уставился на него - от удивления не находил, что сказать.
– Проксен, мой фиванский друг, написал мне из Сард. Он уже служит у Кира и говорит, что никогда не встречал лучшего воина и более благородного человека. А Проксен - достойный судья в таких делах. Войска нужны, насколько я понял, чтобы очистить горы от разбойников, а у Кира щедрая рука - это немало значит для человека вроде меня, у которого имение заложено.
– Что-то мне эта история не нравится. Нанимать войско из эллинов, чтобы уничтожить разбойников? Слову мидянина верить нельзя, вас могут втянуть во что угодно [115]. Раз уж ты ездил к оракулу, что ж не спросил, стоит ли отправляться туда вообще?
– Те же слова сказал мне Сократ. Что ж, признаюсь, я не хочу менять свои планы. Но, полагаю, будь Аполлон сильно против, он бы уж мне намекнул.
Я беспокоился о нем сильнее, чем захотел бы признаться. Даже сейчас, в мирное время, он бы нанес большой вред своему честному имени, пойдя в наемники к покровителю Лисандра. Но ему следовало самому все понимать - он воин и не дурак. Еще мне хотелось спросить, почему он покидает Город теперь, когда дела становятся на ноги, - но не спросил. Ибо, хоть он все еще держал себя как всадник и командир конницы, все же что-то в нем потускнело и угасло со времени амнистии: он выглядел человеком без будущего. Он прошел через все тревоги шаг за шагом, не уронив своей чести как он понимал ее; под конец он ненавидел тиранов не меньше, чем любой другой, но его глаза раскрылись поздно, и, правду сказать, сейчас Городу не особенно были нужны люди, которые служили "Тридцати".
– Любой человек, - говорил он, - хочет, чтобы его имя осталось записанным где-то на свете. Не случайно мальчишки так любят вырезать его на дереве. Когда-то я мечтал основать город, но это в руках богов…
Подошел разносчик вина, Ксенофонт угостил меня - как всегда на играх, это оказалось довольно грубое пойло.
– А кроме того, - продолжал он, - мне хочется узнать Кира. Говорят, он рожден, чтобы править, и мне хочется понять, как устроены такие люди. Вечно слышишь громкие разговоры то от одной партии, то от другой, что они, дескать, лучше подходят для правления, чем кто угодно. Как обычно говорит Сократ, каменщик или кузнец всегда может ясно сказать тебе, насколько он искусен в своем ремесле, но никто еще не определил точно, что такое искусство правителя; вернее сказать, не найти и двух человек, согласных с любым таким определением. Сложности всегда возникают, когда ты не определишь понятий; но, кажется, самые большие сложности порождаются тем, что не определено именно это понятие.
– Ну, тогда желаю тебе удачи в поисках такого определения, - сказал я. - Но привези его сюда, чтобы поделиться с друзьями.
Я смотрел, как он пьет терпкое вино, - с таким лицом, будто ожидал, что оно окажется еще хуже. Мне казалось, что я в последний раз смотрю на мальчика, еще сохранившегося у меня в памяти.
В тот день я оказался прав. Следующий раз мы встретились через пять лет, и случилось это не в Афинах. Он стал продубленным, словно ремешок дротика, и крепким, как древко, теперь это был воин, которому, казалось, колыбелью в детстве служил щит; но самым поразительным изменением, я думаю, было увидеть в этом человеке, всегда столь внимательном к условностям, ту иноземную, диковинную бесшабашность, которую замечаешь в воинах прославленных нерегулярных войск; эти люди словно говорят: "Хотите верьте, хотите нет - вы-то никогда не были там, где мы побывали. Только мы сами вправе судить друг о друге".
Он отошел к другим друзьям, а я, увидев, что кто-то мне машет, поднялся, узнал Федона и перебрался к нему. С ним рядом был Платон, а на несколько скамеек ниже Сократ беседовал со своим старым другом Хайрофонтом, который вернулся из изгнания вместе с другими демократами. Я подошел сзади, и они меня не видели, но Платон подвинулся, освобождая мне место рядом с собой. Когда мы встречались на людях, он никогда не забывал проявить ко мне любезность. Но к себе в дом не приглашал. Хоть я никогда не похвалялся, что убил Крития (никто не станет хвастаться тем, за что заплатил так дорого), но кое-кому это было известно; и несомненно, плохой настанет день для Города, когда люди настолько потеряют благочестие, что станут принимать гостем человека, пролившего кровь их родственника.
Мы говорили о безразличных вещах и смотрели на жонглера, который подбрасывал на стадионе факелы - сумерки уже сгущались. На скамейке прямо под нами сидел, разговаривая с друзьями, Анит. Он тоже был увенчан в тот день за противодействие тиранам, и никто не заслужил эту почесть больше. Он трудился в изгнании почти так же упорно, как Фрасибул, и хорошо бился в Пирее, хоть был уже не молод. Но этот человек никогда не делал ничего наполовину. В те времена, когда весь Город был влюблен в Алкивиада, Анит со своей страстью выделялся среди всех, она процветала, невзирая на насмешки и даже публичные оскорбления. Рассказывали, что он однажды устроил пиршество, от приглашения на которое юнец отказался. Но Анит не прекратил назойливых просьб, чуть ли не на коленях умолял его прийти - на любых условиях. Алкивиад удалился со смехом; когда пришли гости, его среди них не было; однако позже он появился - и остановился в дверном проеме. Хозяин начал умолять его войти, а он ничего не сказал, лишь знаком послал своего слугу собрать со стола серебряные винные кубки - и ушел с ними, так и не сказав ни слова. Это произошло в то время, когда он бегал за Сократом, который, никогда не прося ничего для себя, сделал юнца еще более надменным чем прежде по отношению к толпам своих поклонников-рабов.
Теперь, однако, Анита приветствовали повсюду как спасителя демократии, - и он стал вылитым демократом. Он гордо расхаживал повсюду, оголив правое плечо, как ремесленник, вместо левого - при том, что был весьма состоятелен и использовал в своей кожевенной мастерской и рабов, и свободных людей. Он делал себе имя в политике, это было заметно и в тот вечер: его беседу с друзьями постоянно прерывали многочисленные приветствия.
– Ну что ж, - говорил он, - за это мы сражались - и вот мы видим это. Здесь сидит народ, вступивший в свои права, простые люди, встретившиеся как братья, чтобы отметить свое торжество, чтобы воздать честь старым доблестным бойцам, разделить их гордость и ощутить их радость. День презрения к нерешительным и малодушным, к безразличным и увиливающим, ко всем, кто не воспринимал их борьбу как свою собственную. Им принадлежит будущее, это их день.
Его друзья рукоплескали. Но Платон нетерпеливо повернулся к Федону со словами:
– Что делает этого человека подлым при всех его громких словах? Кто эти люди? Что за личности? И кто такие простые… Федон, что скажешь? Ты ощущаешь радость, Алексий?.. Прости меня. Ты вправе задать мне тот же вопрос.
Я сказал:
– Это образное выражение, я полагаю.
Его голос всегда звучал громко и ясно; судя по спине Анита, тот, думаю, все слышал.
– Значит, плохое выражение, ибо говорит об образе того, чего не существует. Здесь нет Народа. Здесь есть двадцать тысяч тел, в каждом из которых томится в заключении душа, центр космоса, невидимого ни для кого иного. Здесь они остановились, чтобы в компании друг друга провести в безделье немного времени, прежде чем каждый вновь возьмется за свой одинокий труд, лишь посредством которого душа его выживет или умрет, совершая свое долгое путешествие к Богу. Кто может творить добро, не зная, что это такое? И как человек найдет это добро, если не в раздумьях, молитвах, или беседах с немногими взыскующими правды друзьями либо с учителем, посланным ему богами? Не возникнет оно в броских фразах, выкрикиваемых на Агоре и означающих одно и то же для всех, кто слышит, нет, лишь в долгом изучении самого себя и причин своих ошибок, в обуздании желания и обламывании его, как обламывают строптивую лошадь, и в новом покорном возвращении к истине - и лишь в конце этого долгого труда будет душа очищена от примесей, как золото. Ничто из этого не может произойти в толпе - здесь человек лишь клонится как тростник под ветром гнева, страха, невежественных предубеждений, подхватывая, словно заразу, ложную убежденность в своем знании - или же, в лучшем случае, правильное мнение, но не взвешенное и не просеянное. Что же такое Народ, чтоб мы ему поклонялись? Должны ли мы поклоняться зверю в человеке прежде бога в нем?
Я видел, как оглянулся Анит и совсем было заговорил. Он как будто испытывал не очень ясный для себя гнев; но, увидев меня, сохранил покой, явно считая, что я - подходящее лицо для решения этой проблемы.
– И все же, - начал я, - люди должны собираться вместе, чтобы устанавливать законы, идти на войну или воздавать почести богам; они должны учиться действовать на общее благо. И для каждого правильного дела они должны ощущать себя Демосом, уверенно, как моряки ощущают себя командой.
