быстро встал и, подбежав на цыпочках к двери, рывком распахнул ее.
— Вот что, ты, пожалуйста, не кричи тут о таких вещах, это, знаешь, государственная измена, — сказал он Борну, замолчавшему в удивлении. — У стен уши есть, и как знать… Я особенно нашей Фанке не доверяю, я уже два раза застиг ее в передней, когда ей там нечего было делать, — наверняка подслушивала. Валентина говорит: служанка — это враг в доме, которому мы еще платим. Чего ради, скажи, ты так волнуешься, портишь себе здоровье? А главное — сдерживайся в моем доме, я не желаю этого слышать, войну затеял не я и ни во что впутываться не хочу — хватит, один раз впутался, до смерти не забуду.
— Ты прав, благодарю за урок, — сказал пристыженный, оскорбленный Борн. — Значит, Лизу ты отвезти не можешь, так?
— Да нет, кто же говорит, что не могу? — возразил Мартин.
Он только сказал, что с нянькой трудно будет, ну, коли иначе нельзя, приткнем куда-нибудь и няньку. Завтра в полдень в Пльзень отправляется старый недобыловский ковчег — вот уж не думал он, бедняга, что еще раз окажут ему честь, повезут в нем пассажиров, как встарь, — да что говорить — встарь: никогда в нем не важивали таких знатных людей, как сейчас, элиту нации, как превосходно выразился Борн. Между нами, хороша «элита» — толстопузые с набитой мошной, которые могут позволить себе эту роскошь, — вот тебе и вся элита. Но — кому куда желательно, доставим обязательно. У кого водятся серебряные ложечки, тот, стало быть, за них и дрожит, вот и все. Этими словами Мартин ни в коем случае не хочет обидеть супругу Борна, нет, нет, — Лиза ведь не за серебряные ложечки дрожит, она дрожит за своего ребенка, а это совсем другое дело. Так что Мартин готов доставить Лизу с нянькой и сыном в Пльзень, туда нынче все едут, но никак не в Рыхлебов — даже сам Борн не может требовать, чтоб его старый сарай на колесах специально ради Лизы тащился куда-то к черту на кулички. Так что пусть завтра Лиза точно к двенадцати изволит прибыть в Комотовку, вещи пусть берет только самые необходимые, и, может быть, Мартин как-нибудь втиснет ее вместе с нянькой.
Тут Борн вынул из грудного кармана юфтевый бумажник с серебряными уголками и с блокнотиком, на котором, тоже серебром, было вытиснено: «Nota bene», и спросил, сколько он должен.
— Да какой там долг, глупенький, родня мы или нет? За место до Пльзени нынче платят бешеные деньги, не стану же я обирать тебя.
— Сколько? — спросил Борн.
— Ну что ж, — сказал Мартин, — если ты так настаиваешь, тогда дай мне… сколько же с тебя спросить? Давай тогда, так и быть, двести гульденов.
Это была бесстыдная цена, но Мартин не ощутил ни малейших угрызений совести: коли у тебя на это есть деньги, думал он, тогда плати; чего ради терпеть мне ущерб из-за твоей Лизаньки? За все надо платить — даже за страх.
Рассуждения Мартина были, несомненно, правильны, потому что Борн ничуть не удивился безмерности запроса, не возмутился, даже глазом не моргнул.
— У меня с собой нет такой суммы, — сказал он только, выкладывая на стол пять новеньких, словно только что из типографии, билетов по десять гульденов. — Вот задаток, остальное я через двадцать минут пришлю с горничной, а ты, пожалуйста, передай ей рекомендательное письмо.
И он подал Мартину руку на прощанье, а на предложение посидеть еще — Валентина, мол, с минуты на минуту вернется, — ответил опять уже своим прежним, «графским», голосом:
— Нет, надо сказать Лизе, чтоб собиралась. Да еще я должен заглянуть в ратушу… Там опять, наверное, суматоха… Ах, какая там, верно, суматоха!
— Что ж, в таком случае беги, успокой их там, кто же, кроме тебя, это и может сделать, — проговорил Мартин, провожая Борна в переднюю. — Уж поди тебя там ждут не дождутся!
Двести гульденов только за то, чтоб на несколько дней избавиться от своей драгоценной Лизаньки! — подумал он, запирая дверь за своим расстроенным зятем. Двести гульденов за то, чтоб она дала ему покой хоть на время! Вот это я называю любовь.
Вернувшись в столовую, Мартин высунулся из окна и стал выглядывать Валентину. Он по ней соскучился.
Пльзень, богатый, важный город пивоваров, населяли в те времена жители трех народностей: помимо чехов и немцев, тут были еще пльзеньцы, не относившие себя ни к тем, ни к другим, в равнодушном спокойствии ожидавшие, чем кончится национальная распря, а пока интересовавшиеся только умножением своего патрицианского благополучия. Еще в первой половине века освобожденный от своих стен, ворот, валов и рвов, город разросся, широко разойдясь просторными улицами новых кварталов и — вдоль пражского тракта — застроившись зданиями пивоваренных заводов, вокруг которых держался сладковатый запах; в противоположность пивным заводам, железоделательное предприятие графа Вальдштейна, на которое как раз в тот год поступил главным инженером будущий владелец и устроитель его Эмиль Шкода, было в ту пору еще совсем незначительным. Так как в Пльзени четыре раза в год происходили очень шумные и важные, привлекавшие торговых людей со всей Чехии, ярмарки, то город издавна привык давать убежище тысячным толпам иногородних гостей.
Но всему есть границы. Гостиницы, отели и частные квартиры Пльзени энергично заполнялись в дни прусской войны массами беженцев из Праги, без конца вливавшимися в пльзеньские улицы; все новые и новые волны устрашенных людей исчезали в прочных домах Пльзени — по паломничеству этому не видно было конца, пражский тракт по-прежнему чернел от медленно продвигавшихся верениц повозок, и наступил момент, когда переполненный город воскликнул: довольно! — и на дверях домов упали щеколды, повернулись ключи в замках. Тогда река бегущих разлилась по ближним и дальним окрестностям — в Хотешов и Козолупы, в Залужи и Вохов. Многие семьи, пользуясь жаркой летней погодой, расположились прямо под открытым небом, и в парках, окруживших зеленым кольцом старинный центр Пльзени, раскинулся словно огромный табор цыган, — но цыган, непривычно павших духом и беспомощных.
После двадцати часов тяжелого, с бесконечными остановками, путешествия по забитым повозками дорогам старый недобыловский фургон добрался до главной площади в центре Пльзени; мрачный кучер высадил Лизу с нянькой и Мишей, полуживых от тряски, разбитых, — у Лизы к тому же страшно болела голова, а ребенок был в жару от усталости и недосыпания, — и выгрузил на тротуар их вещи: три чемодана, шляпную картонку и плетеную корзину Аннерль. После этого кучер хлестнул лошадей, и
