…Обозленный на Генриха Валуа и его мать, весь во власти обиды, которую причинили ему, заточив брата и родственника в Бастилию, Д'Амвиль публично обвинил Екатерину Медичи и ее сына во всех бедствиях, которые выпали на долю французского народа. В организации массового избиения протестантов в Варфоломеевскую ночь и последующем преследовании и уничтожении их; в нарушении эдиктов о перемирии, сопровождавшихся все теми же преследованиями и казнями ни в чем не повинных людей; а также в изгнании принца королевской крови Генриха Конде, который отныне готов во главе союзнических войск выступить защитником попранных прав гонимых и обездоленных. Он требовал должности королевского наместника для герцога Алансонского и созыва Генеральных штатов.
В подоплеке всего вышесказанного — война. Да, этот вице-король своей провинции — и не будет преувеличением сказать — всего юга, включая сюда Ла-Рошель, Монтобан и другие крепости, отданные протестантам в 1572 году — стал сильной фигурой и с ним приходилось считаться. Жаль, что, занятая польскими делами и пленными принцами, королева-мать упустила момент его стремительного возвышения. Мало того, понадеявшись на сына, она потеряла преданного некогда вассала, который поднял против нее знамя протеста. Ну чем не оппозиция Людовику XI его бургундского родственника Карла Смелого? Не хватало еще, чтобы Д'Амвиль захватил в плен Генриха III.
Так размышляла Екатерина, начинавшая думать, что стареет и теряет политическую бдительность. На самом же деле она попросту решила предоставить Генриху самому принимать решения, поскольку он становится королем; и начинать надо именно сейчас, когда его подданные так нуждаются в решительном действии настоящего монарха, сказавшего королевское слово.
Теперь она поняла, что поторопилась, дозволив решать ему самому. Но было уже поздно. Приходилось готовиться к войне.
Ах, Конде, Конде… И зачем она его отпустила? И она снова задумалась об усталости, связанной с бременем лет.
Собираясь действовать не самолично, а от имени подданных монарха, Д'Амвиль, пользуясь правом вице-короля, а значит, неограниченного правителя подвластной области, после своего заявления созвал в Монпелье Генеральные штаты Лангедока. В ответ король созвал такие же штаты в Авиньоне, но, чтобы туда попасть, отправил вперед две армии, расчищая дорогу. Однако они были разбиты, и король послал новое войско. Командовал им маршал де Бельгард.
Во время плавания по Роне не обошлось без происшествия: один корабль, уклонившись в сторону и наткнувшись на сваю от бывшего моста, пропорол брюхо и затонул. Но стоит ли упоминать этот эпизод в подробностях? Не стоит, об этом и так все кругом говорят. Достаточно сказать, что этот случай явился дурным предзнаменованием для нового государя.
Но поначалу все шло хорошо. Генрих добрался до Авиньона, и там ему сообщили, что Бельгард взял в плен дочь Д'Амвиля. Казалось бы, удача сопутствовала бывшему польскому королю, если бы не одно известие, которое и положило конец походу: Генрих узнал о смерти Марии Клевской.
Безутешная скорбь, плач, траурные одежды с вышитыми черепами и бесконечные шествия раскаявшихся грешников, которых представляли собою король и его свита — вот что можно было наблюдать вместо решительных наступательных действий.
Тем временем весь Лангедок поднялся, готовый встретить с оружием в руках королевские войска. Объединенный дворянством, которое подчинило себе слабую южную буржуазию, Лангедок был разделен на два губернаторства: Ним и Монтобан. Во главе каждого стояли люди Д'Амвиля — бароны, ведавшие налогами, финансами и управлением. Все это подчинялось одному человеку — вице-королю провинции. Католики здесь не смели поднять головы, опасаясь второй Варфоломеевской ночи, и во всем подчинялись власти, которую олицетворял местный губернатор. Теперь они вместе с гугенотами плечом к плечу готовились отразить нападение королевских войск, прекрасно понимая, что либо в случае неповиновения, либо при победе неприятеля ни их семьям, ни их жилищам, ни им самим несдобровать.
На помощь восставшим спешил с армией Конде; он был уже близко, в двух сутках пути от будущего места военных действий.
А Генрих Валуа, совсем потеряв голову от горя, в религиозном фанатизме продолжал устраивать одно за другим молебственные шествия в память, об умершей. Во время одного такого «выступления» кардинал Карл Лотарингский, которому сан не позволял избегнуть церемонии, серьезно заболел, видимо, здорово простудился на холодном ветру. Эта болезнь, вызвавшая воспаление легких, и свела его в могилу 26 декабря того же года.
Королева-мать, видя такое серьезное положение дел, наблюдая полную бездеятельность сына и получившая известие о том, что Конде вот-вот будет здесь, забила тревогу и попросила Д'Амвиля вступить с нею в переговоры. Маршал отказался, решив, что, как бы то ни было, их все же следует вести не ему, а Конде или Алансону, которые занимали первые роли. В связи с этим он послал к Алансону эмиссара, дабы тот посоветовал герцогу немедленно бежать, но гонец был пойман и казнен.
Кампания не удалась; все понимали это. Подошел Конде и в обмен на дочь маршала заключил с неприятелем временный мир. Страсти улеглись. Генрих развернул войска и помчался в Реймс на свою коронацию, которая и состоялась тринадцатого февраля следующего года.
Осталось досказать совсем немного. Герцог Алансонский бежал из Парижа в сентябре 1575 года и возглавил армию протестантов. Генрих Наваррский бежал в Ла-Рошель в феврале следующего года. Конде вернулся в Германию, собрал еще большее войско и под флагом принца крови герцога Алансонского вновь собрался вторгнуться в пределы французского королевства, но королева-мать, пойдя на уступки и пообещав сыну отпустить маршалов из Бастилии, запросила мира, и он был подписан в Болье в 1576 году. Франция раскололась. Согласно договору Алансону достались Анжу, Турень, Мен и Берри, наваррскому королю — Гиень и Беарн, принцу Конде — Пикардия. Гизы получили пять областей.
Все это произойдет в течение двух следующих лет, но туда я уже не поведу читателя, ибо мой труд на этом закончен. Пусть он сам, если ему это интересно, заглянет в исторические хроники, относящиеся к той эпохе, и прочтет, а заодно и о положении крестьянства в эпоху религиозных войн. Дотошные критики и исследователи тех времен наверняка поднимут возмущенный голос, и в общем-то, правильно сделают, а потому напишу несколько строк, ибо картина, предложенная на суд читателя, будет неполной. И помогут мне собственные умозаключения, а также наши замечательные российские историки: профессора, доктора и кандидаты исторических наук.
Конечно же, простому народу жилось необычайно трудно в эпоху религиозных войн, раздиравших страну на части и доводивших его до крайнего обнищания вдобавок к бесправному положению. Но ни о каком восстании они и не помышляли, хотя были предприняты безуспешные выступления против солдат и наемников, беззастенчиво грабивших и убивавших их, а порою и сжигавших целые деревни. Им были неведомы мотивы действий враждующих партий и, хотя в основной массе они придерживались старой веры, но ненавидели всех. Ибо подвергались грабежам, зверствам и насилиям как со стороны одних, так и других. И если бы появился в их рядах лидер, способный заставить взяться за оружие, то он оказался бы в большом затруднении, не зная, против кого же выступать: католиков, гугенотов или наемников, которых приводили те и другие. К тому же он прекрасно понимал бы, что, вздумай они взбунтоваться, как паписты и протестанты немедленно объединятся и жестоко расправятся с любым выступлением против дворян. Отсюда их бездеятельность и только глухой ропот, стенания и проклятия, посылаемые в адрес дворян и короля.
Памфлеты монархоманов, наводнившие страну, объявляли тиранами королей, злоупотреблявших властью, и призывали народ к изгнанию неугодного правителя, либо его казни. Но под народом они подразумевали представителей дворянской знати: принцев, герцогов, графов и баронов. О простолюдинах не упоминалось как о сословии. Один из памфлетистов призывал дворян не допускать господства черни, дабы она не пошла войной; другой — известный публицист Дюплесси-Морней, прозванный «гугенотским папой», называл народ «многоголовым чудовищем». Но слово «народ» главенствовало во всех памфлетах. Он создал королей, и они обязаны своим существованием именно народу, и служить они должны только ему. Без согласия народа король не мог ни заключить мира, ни объявить войну и не мог нарушать ни прав, ни привилегий тех, кто его выбрал.
Но к чему сводились все эти тезисы? К заботам о правах и положению народных масс? Отнюдь нет. Но лишь о выгодах дворянства скрывающегося под словом «народ», здесь шла речь, о возвращении к конституции Меровингов и Каролингов, при которых лучшие люди королевства выбирали себе вождя.
