вы, ваша милость, это прекрасно, могу я вас поздравить??
Не понял Куно, хотя догадался, что его об успехе сватовства спрашивали.
– Что же сталось с вашей девкой? – добавил Брохоцкий, смотря ему в глаза.
Парень опустил голову, вздохнул и ничего не ответил. Более было не о чем спрашивать.
– Благодари Господа Бога! – сказал Брохоцкий. – Тем временем, прежде чем что-нибудь будет, комнату тебе прикажу тёплую дать, отдохни себе, позже поговорим, что предпримем дальше.
Неожиданный этот гость, прибывший в самый канун Божьего Рождества, во всех пробудил великий интерес, начиная с челяди даже до хозяйки и дочек. Когда потом появился он вечером достаточно бедно одетый в комнате, в которой уже все собрались, нарядившись, как пристало в праздник, пробудил почти сострадание даже у тех, у которых каждый немец вызывал отвращение. Он выглядел бедно и покорно.
Он сверх всяких слов показался всем грустным, а, как пленник, держался всегда с краю и, с языком будучи также мало освоенным, больше глазами, чем устами мог разговаривать. Развлекал его только один староста, который столько же знал по-немецки, что тот по-польски; но с языком обходились по-солдатски, не делая чрезмерного старания. Говорил как умел, плохо, но смело.
Видно, в немецком обычае этот день праздновали иначе, потому что пленник и к сену на столе, и к снопу в углу, и к особенным блюдам этого дня пристально присматривался, а деревенские вечерние забавы, это сопровождающие, колядки, песни, люди, переодетые в животных, обсыпание зерном, звезда, с которой ксендз с органистом пришли – всё это приводило его в великое изумление. Когда поздно ещё сидели, забавляясь кружками, у пустого, засыпанного сеном стола, Дингейм, которому было это чуждо и неприятно, исчез, поднявшись в свою комнату.
Начали, таким образом, разговор о нём и о его судьбе. Староста знал только о том, что девушку он не получил, ибо была она уже крестоносной монашкой.
– То и лучше, – сказал Мшщуй, – ей это как раз подобает, больше, чем женой быть и у кудели сидеть.
– А с пленником, – прибавил Брохоцкий, – не вижу иного совета, только откормить его, чтобы где по дороге не сдох, и в свет его отпустить, пусть себе счастья ищет. Город придёт выкуп за него уплатить, но сделаю это от сердца, потому что жаль мне сироту, хоть немчика.
Мшщуй подтвердил.
– Так следует взять с него только слово, что против нас биться не будет, несколько грошей дать и пусть себе идёт.
– И я думаю не иначе, – говорил староста, – но так как это всегда наш гербовный и христианский человек, нужно ему дать откормиться, выспаться и немного беды забыть. Об экспедиции и отправлении подумаем.
На следующий день Куно не показывался, пока его не пригласили к столу, сел он в конце, хотя, как графа, его хотели посадить выше. Он не говорил ничего и ел немного. Его мрачная физиономия, понурый взгляд, видимые страдания пробуждали сострадание. Парень был притом очень красивый и что-то благородное имел в себе. Несмотря на принудительную покорность на нём было видно рыцарское достоинство.
Вплоть до Нового года держал его так Брохоцкий в неопределённости, ничего не говоря, он тоже о своей судьбе спрашивать не смел, а плохое ему не делали. Даже, как то свойственно молодым, скоро на лицо поправляться начал.
С утра, под самый Новый год, он велел отнести в комнату, в которой стоял Куно, сам идя перед слугой, красивейшие доспехи, которые получил от Дингейма, щит и целое снаряжение из-под Грюнвальда, к этому добавив, что отсутствовало для похода.
Он застал своего пленника сидящим перед камином на пеньке, локти на коленях, голова в ладонях… На нём был только лосиный кафтан, прошитый, старый, почерневший от доспехов и потёртый, который ему служил одеждой, также какие-то кожаные чехчери, а на ногах порванные ботинки.
Несмотря на эту бедность, фигуру имел солдатскую, а пышные волосы, разбросанные по плечам, делали его красивым.
Когда за паном Брохоцким начали вносить это снаряжение, изумился и вскочил со своего сидения Куно, пожирая глазами старую памятную потерянную собственность. Слуга, сложив всё это, вышел.
– Есть у нас обычай, – сказал Брохоцкий, – что люди на Новый год дарят друг другу кто что может. Я тоже во имя Христа, день которого мы сегодня празднуем, приношу тебе сперва свободу, а потом, на что меня хватило и что тебе милым быть может. Одного только от вас требую: чтобы вы камнем не швыряли в тех, что с радостью хлебом бросают, и чтобы против нас не поднимали возвращённого оружия.
Сначала Куно не очень хорошо это понял, потом зарумянился от радости и пошёл, не стыдясь, обнимать колени пана старосты, как отца. Немного в его глазах прояснилось.
– Не могу сказать иначе, вы по-отечески поступили со мной, – отозвался он, расчувствовавшись, – посоветуйте мне теперь, куда мне идти и что с собой предпринять? На Рейн к Дингейму незачем, к крестоносцам мне нельзя: где же службы искать?
– Пока король Сигизунд не воюет с нами, у него вам лучше всего найти службу, – сказал пан Анджей. – Вы имели бы её и у нас, но мы не сегодня-завтра против этих негодяев крестоносцев должны будем пойти снова, а это вам не пристало, так же как биться с нами. Первая вещь – отдохните у меня теперь как гость, если пленником быть перестали. Ваша милость являетесь моим гербовным, поэтому в доме как у родственника отдыхайте свободно. Из похода, слава Богу, вернулись не с пустыми руками: есть, что дать тебе на дорогу; дальше уже сами справляйтесь, потому что самый лучший друг человека – это он сам.
Положил староста болынок мешок на стол вдобавок к снаряжению и, не желая слушать благодарность, вышел.
Куно показался к обеду как бы другим человеком, так как его лицо просветлело и дух в него вступила надежда.
Из пленника он стал свободным, равным другим, и мог теперь смело смотреть в глаза каждому Было в те времена позором бегство с поля битвы, как во все времена, но неволя чести не отбирала. Она и самого храброго могла встретить при неравной силе. Восстанавливая свободу, рыцарь возвращал свой пояс и честь.
Обхождение пана Анджея с ним пробудило в Дингейме такое уважение и любовь к нему, что в этот день он громко поклялся, что готов встать на защиту его жизни. С этого дня граф Куно, лучше принятый всеми, сердцем пристал к семье. Не очень ему также хотелось уезжать отсюда, потому что его уже, как молодого, глаза красивых девушек манили. Хотя доступ был труден,
