разговор нелёгким, но взгляд имеет свою речь и далеко достигает.
Со дня на день откладывая отъезд, когда Брохоцкий так же больше задерживал, чем уговаривал к зимнему путешествию, особенно, что в этом году была суровая зима, хотя поздняя, остался так Куно вплоть до Пасхи.
Он стал почти домашним, потому что постоянно вместе ездили на охоту и пан Анджей его как друга принимал, а Дингейм имел время немного подучиться языку.
Перед Пасхой всё-таки охватила его тоска по поездке и, попрощавшись с Брохоцкими, как с отцом и матерью, в апрельское воскресенье он отправился, не рассказывая, как и куда. Все о нём в доме жалели, поскольку был он уже как свой, и весёлый, и услужливый, и как-то к нему привыкли, хотя графом Немцем его звали. Даже старый Мшщуй, который был непростым, и этого немца чаще других использовал, помирился с ним в конце концов, а когда тот отъезжал, благословил его на дорогу.
Обе девушки долго смотрели за ним из окна. После отъезда в доме сделалось как-то пусто. И Брохоцкому словно чего-то не хватало, но, дав однажды свободу, остановить его не мог.
Два года потом ни слуху ни духу о нём не было. Староста между тем воевал и хозяйничал, девушки росли, ребята уже были при хоругвях.
Старшую дочку выдали замуж и, обеспеченная приданым, пошла в достойный дом, с родительского благословения. Офка осталась при матери и не рады были последнюю пташку удалить из клетки, потому что та стала бы грустной пустошью.
Поздней осенью этого года, когда снова староста возвратился домой и как раз выбирался на охоту, потому что ему о медведе-вредителе дали знать, на дамбе против усадьбы люди заметили кавалькаду, состоящую из около двадцати всадников, которая направлялась непосредственно к Брохоцкому.
Никаких гостей в этот час не ожидая, староста немного этому удивился, тем более, что пышная кавалькада объявляла о совсем необычном госте.
Затем дали знать супруге, побежали слуги. Староста вышел на крыльцо, думая, что отгадает, кого Господь Бог привёл.
Тем временем всадники приближались к усадьбе, а была их целая группа и очень существенная, и выглядело это по-чужеземски и празднично.
Один ехал, одетый по-пански, на храбром коне, за ним двое вооружённых слуг, сталь которых светилась как серебро; далее шесть оруженосцев, хорошо одетых и вооружённых, дорожный экипаж, сделанный иностранным способом и пара лошадей. Староста, набросив на себя кожушек из куницы, стоял, смотря с крыльца, и именно в ту минуту тот, что ехал впереди, живо подъехав, осадил лошадь.
Брохоцкий вскрикнул от удивления, узнав Дингейма, который весело соскочил с коня, и с уважением приблизился к нему. Вокруг бывшего пленника теперь было по-пански: одеяние из бархата и золочёных шнурков, на шее цепь, красивый обшитый пояс, меч в позолоченных ножнах, на голове шапка с пером.
Румяное, светлое лицо также дышало какой-то радостью и свободой.
– Слава Богу, что вижу тебя так красиво снаряжённым, и что обо мне не забыл.
Он сразу провёл его в избу, где Старостина и Офка с одинаковой вежливостью его приняли. Послали за Мшщуем, который отдыхал, и тот, стуча топориком, притащился приветствовать. Нагрели сразу вина и посадили гостя, спрашивая его о приключениях, так как легко было догадаться, что ему выпала удача.
Дингейм сразу приступил к рассказу.
Выехав из Брохоцина, он действительно отправился, как ему советовали, на императорский двор, для службы и для жалобы на брата, который выкинул его с родины и ничего ему дать не хотел.
Старший был позван на императорский трибунал, однако он не явился. Между тем, когда собирались силой отомстить за ущерб, этот брат, связавшись с соседом, в ночной засаде был убит. Его вдова, хотя детей не было, взяв себе шляхтича, который при жизни мужа у них был конюшим, замок и владения оставить не хотела. Утверждала к ним претензию за какие-то суммы, которые внесла, но о них только подозрительные пергаменты свидетельствовали, потому что, в действительности будучи бедной, ни гроша не имела. Пришлось тогда Дингейму захватывать силой, а оттого что Куно на императорском дворе себе приятелей нашёл и в замке имел своих старых, удалось проникнуть обманом и, схватив вдову с её новым супругом, избавиться от них навсегда.
Вернувшись в свою отцовскую собственность, притом богато награждённый императором за рыцарские заслуги, Дингейм был теперь могущественным паном, который уже в служении кому-либо, за исключением императора, не нуждался.
На приём особенного гостя позвал сразу староста соседей, устроил охоту и бывшего пленника принял с искренним гостеприимством.
Дворянин ему также теперь гораздо больше понравился, потому что при дворе отёрся и набрался смелости и хорошего настроения. Старый Мшщуй также против него ничего не имел, кроме того, что он был-таки немцем, хоть герб носил тот же самый, что и Брохоцкий, о котором и легенду привёз с Рейна, что давным-давно были две семьи, вошедшие в соглашение друг с другом.
Мшщуй не очень этому хотел верить; в его убеждении, между двумя племенами никаких союзов быть не могло, так как были созданы, чтобы взаимно грызлись и поедали друг друга.
– Этого первородного греха, – шептал старик из-под усов, – никакое крещение не смоет. Что неплохой из него немчик, это правда, но что же, если немец?
Пребывание как-то растянулось надолго, потому что время было самых охот, а зверя множество.
Шли недели за неделями, о выезде не было речи. Куно будто бы начинал собираться к возвращению, Брохоцкий задерживал, ехали в пущи и сидели у камина, рассказывали друг другу рыцарские истории, к которым и женщины с радостью прислушивались. Пока Старостина однажды не пришла к мужу опечаленная, шепча ему на ухо, что Офка на графа, а он на неё слишком часто смотрели, и что по углам шептались друг с другом.
Староста пожал плечами, отрицая, что что-то подобное могло прийти на ум девушке и гостю.
Так тянулось снова, только староста усердней наблюдал за ребёнком и хмурился, заметив, что было в действительности. Не сказал ничего, но подумал, что когда Куно захочет ехать, задерживать его не будет.
Наполовину шуткой, наполовину правдой начался у камина разговор о различных браках. Стояла Офка за стульчиком матери и слушала.
Староста громко и чётко произнёс, что дочери бы чужаку не отдал, хотя бы был королевичем, только собственному земляку; чужаку ни за что.
Не заметили, как девушка и граф украдкой посмотрели друг на друга и разговор остался прерванным.
Нахмурился Куно, на ужине был молчаливый, что-то говорил об отъезде, не просили его уже остаться – и это что-то
