Слукавил хитрый пиит. Не упомянул в челобитной, за что изволил бить его Волынский. А битью предшествовал разговор.
— К свадьбе шутовской вирши напиши, — сухо бросил Артемий Петрович придворному поэту.
— Я пиит российский, воспеваю государыню, битвы великие, а на шутовскую свадьбу мне стихи писать зазорно, — презрительно и высокомерно ответствовал Тредиаковский.
— Значит, мне, кабинет-министру, не зазорно свадьбу шутовскую устраивать, государыню потешить, а тебе, писаке, зазорно вирши написать? — повысил голос Волынский.
— Никогда не стану унижаться этаким образом, — ещё более высокомерно произнёс Тредиаковский.
— А не зазорно тебе по указке князя Куракина вирши на меня смехотворные изображать? — взъярился Волынский.
Он знал, что сатирические памфлеты, ходившие по рукам петербуржцев, писал по приказу Куракина на него, Волынского, именно Тредиаковский — знакомая рука...
— Отнюдь не писал, — отпирался пиит, — а вирши на шутов писать не стану и сочинять считаю зазорным.
Тут уж не выдержало сердце Волынского. Он принялся бить Тредиаковского... Побив, отпустил домой, приказав изготовить вирши к назначенному часу.
Тредиаковский не успокоился, и на другое утро побежал к самому герцогу Бирону жаловаться на Волынского и отказываться от унизительного поручения. Да на беду его туда же явился и Волынский. Увидев Тредиаковского, понял, что непослушный пиит не хочет исполнять заказ да ещё смеет жаловаться, и снова начал бить его. Да ещё велел запереть в караулку и дать несколько палочных ударов. И вирши чтоб были готовы...
Избитый Тредиаковский вирши сочинил, сидя под караулом, прочитал их перед всей публикой в маскараде, предварительно надев на себя маску и шутовской наряд. Тем бы дело и кончилось.
Да уж слишком была распотешена императрица, милостиво благодарила Артемия Петровича за доставленное удовольствие — не думала, не гадала, что так необъятна Россия, что столько народов в ней проживает, да все со своими песнями и танцами. Шутовская свадьба удалась на славу, и Бирон понял, что если теперь не подставит ножку Волынскому, то скоро ему самому придётся отойти в сторону от всесильного кабинет-министра.
Выждав некоторое время, чтобы успокоились восторги по случаю блестяще проведённой шутовской свадьбы, явился он к Анне и подал челобитную.
Анна недоумённо подняла на него глаза.
Челобитная была составлена так, что правда в ней искусно перемежалась с ложью, а безделицы выпячены и поданы как государственные преступления.
Бирон напоминал о своих заслугах, жаловался, что есть люди, домогающиеся помрачить их. Волынский ещё в прошлом году старался навести на него подозрение поданным письмом. При тогдашних важных политических делах неприлично было прибавлять её величеству беспокойства, но теперь необходимо чрез надлежащее объяснение обнаружить истину или ложь того письма Волынского, которое, впрочем, должно быть оскорбительно и для высочайшей власти, предлагая великой, умной и мудрой императрице такие наставления, какие могли бы служить разве что малолетним государям. Наконец Волынский не устыдился недавно «обругать побоями» некоего секретаря Академии, Тредиаковского, во дворце, в герцогских покоях, и тем оказал неуважение её величеству, а ему, владетельному герцогу, нанёс чувствительнейшую обиду, уже известную и при иностранных дворах. Заключил свою челобитную Бирон тем, что ежели Волынский «ищет помрачить» других, то не должно быть ему противно, если бы и его собственные дела и департамент были подвергнуты рассмотрению, тем более что на оный много денег употреблено, а ожидаемая польза — как и сама её величество часто изволила упоминать — доныне невелика была, и многие им проекты сочинены, а к действу мало приведено...
Анна прочитала, сразу увидела, что в челобитной безделицы, но не решилась твёрдо опровергнуть мнение Бирона.
— Сам же говорил, что Волынский — самая умная голова из русских, — осмелилась она ему возразить.
— Теперь так не думаю, государыня.
Анна покачала головой.
И Бирон понял, что эта минута решает всё — либо ему быть и дальше в милости и благости, либо вся его карьера и близость с императрицей окажутся под ударом. Он бухнулся на колени.
— Либо ему быть при дворе, либо мне, — твёрдо сказал он, целуя её руку.
Анна удивлённо смотрела на Бирона. Чего ещё не хватает этому курляндцу — самый богатый человек в России, живёт как у Христа за пазухой. Она скорбно вздохнула.
— Быть по-твоему, — тихо сказала она. — Пусть отрешат Волынского от двора...
Мелькнуло в памяти видение из далёкого прошлого: стоит под заснеженной елью семнадцатилетний мальчишка, и во взгляде его — любовь, преданность и моление. Мелькнуло и пропало: дети, Бирон, вся её жизнь лежали на одной чаше весов, а на другой — один лишь взгляд да заснеженные лапы ели...
Анна велела не принимать ко двору Волынского, но долго ещё колебалась, прежде чем уступила настояниям Бирона отдать кабинет-министра под суд и следствие.
Генерал-адъютант Ушаков передал Волынскому запрещение ездить ко двору. Артемий Петрович понял, что причина — гнев герцога, поехал умилостивить его, но и тут не был принят. Тщетно обращался он к своим покровителям — Миниху, тайному кабинет-секретарю Эйхлеру, генералу Брюсу. Никто не мог позволить себе завести войну с всесильным герцогом Бироном.
И словно пустыня образовалась вокруг опального кабинет-министра: прежние приятели и знакомцы поворачивались к нему спиной, конфиденты[40] не показывались больше в его доме. «Видно, Бог хочет наказать меня за прежние грехи, — думал Волынский, — а дело это служит только предлогом».
А по Петербургу пошли слухи и сплетни — говорили, что Волынский сочинил книгу в наставление государыне, как жить.
Бирон вызвал Андрея Ивановича Ушакова и велел ему приискать дело, по которому можно было бы привлечь Волынского к суду — месть герцога требовала жертвы.
Дело всегда найдётся, было бы желание. И Тайная канцелярия нашла таковое: доложено было Анне о 500 рублях казённых денег, взятых человеком Волынского, Кубанцем, из Конюшенной канцелярии на нужды его хозяина, — дело трёхгодичной давности. Повод нашёлся: секретарь Конюшенной канцелярии Муромцев объявил, что взял деньги по приказу Волынского.
В тот же день к дому Артемия Петровича приставили караул. Никто не мог войти к нему, никто не мог и выйти из дома.
Под давлением Бирона императрица назначила особую комиссию для расследования преступлений Волынского: полных генералов Григория Чернышева, Андрея Ушакова и Александра Румянцева, генерал-поручиков князя Никиту Трубецкого, Михаила Хрущова и князя Василия Репнина, тайных советников Василия Новосильцева и Ивана Неплюева да ещё генерал-майора Петра Шилова. И повелела им собираться и общаться в Итальянском дворце.
В именном указе комиссии Бирон написал, а Анна подписала следующее:
«Понеже обер-егермейстер Волынский дерзнул нам, своей самодержавной императрице и государыне, яко бы нам в наставление и учение некоторое важное, и в генеральных, многому толкованию подлежащих, терминах сочинённое письмо подать, також дерзнул в недавнем времени, к явному собственному высочайшего нашего достоинства оскорблению во дворце нашем, и в самых покоях где его светлость, владеющий герцог Курляндский, пребывание своё имеет, неслыханные насильства производить, и, сверх того, многие другие в управлении дел наших немалые подозрительства в непорядочных его поступках на него показаны, и для должного и надлежащего обстоятельного следствия всего того сия комиссия от нас учреждена — того ради оригинальное вышеупомянутое письмо сообщается при сем в комиссию со всемилостивейшим повелением, чтобы оного Волынского по приложенным при сем пунктам допросить...»
К этому приобщили все дела, которые были заведены на Волынского, — вспомнили даже ту «инквизицию», разобрав которую Екатерина I приказала уничтожить.
Артемий Петрович понял, что погиб. Он просил допустить к нему священника, доктора и нищих. Разрешили войти только священнику и доктору, да и то при караульных. А нищим велели отдавать деньги офицеру, находящемуся при Волынском.
Каждый день съезжалась комиссия в семь часов утра и до двух допрашивала Волынского. А вопросы ставились такие, что в них уже содержался ответ: как смел он подать письмо государыне да сверх того учил её, наставлял. Он пытался было возражать, но комиссия была глуха к его ответам.
Почему дерзнул он беспокоить государыню в самое трудное военное время и зная тогдашние деликатные конъюнктуры?
Что можно ответить на такой вопрос?
Сначала Артемий Петрович не терял бодрости духа, думал отвечать на все вопросы последовательно и логично. Но уже на третий день, понимая, что все слова его излишни, ответствовал:
