«Дорогой брат, ты поздравил меня с возвращением. Спасибо. Но, увы, ныне нет у меня радости от этого рожества. Со мной, подобно саранче, явились мои союзники-поляки и стали на постой в Киеве и всех ближних городах и ведут себя как та же саранча. Жена моя в плену у Ярослава, и он ее не отдает ни на каких условиях. Вот из всего этого представь мое состояние. Ярослав, судя по всему, копит силы для похода на Киев, и боюсь, в грядущее лето пожалует сюда. К тому времени поляки окончательно настроят киевлян против меня. С кем я выступлю навстречу Ярославу? Бог весть.
Милый Борис, город Владимир, конечно, остается за тобой, но идти туда пока не спеши. Уйдут поляки, тогда и пойдешь утверждаться. А за пожар киевский не переживай так уж, не ты ж в том виноват. И потом, помимо беды огонь и благо принес. На месте сгоревшего храма Петра и Павла строится храм каменный, очень красивый и величественный. Уж и хоромы некоторые киевляне строят из камня, чтобы огню поживы не было. Так что не переживай, милый брат, я пострашнее огня беду в Киев привел. И мне не легче твоего. Рано или поздно уйдут они, а нет, так выпроводим. Вот с Ярославом будет труднее, в Киеве у него много сторонников. Пока затаились, но как почуют, что он на походе, все проявятся. Ныне на стольце киевском горячо и колко сидеть, брат. Не завидуй, сострадай, ежели можешь. Обнимаю тебя вместе с прекрасной женой твоей, и вот вам-то я завидую. Вы имеете самое дорогое в жизни — любовь, а все остальное — стольцы, города, куны — прах. Когда приспеет час, я позову тебя, и надеюсь, ты встанешь рядом. Любящий тебя Святополк».
Святополк перечитал написанное, стал сворачивать пергамент как можно туже. Явившемуся Моисею сказал, передавая грамоту:
— Она только для Бориса, а посему зашей ее в платье, чтоб ежели кто тебя задержит и станет обыскивать, не обнаружил ее.
— Хорошо, князь. Будь уверен, у меня никто ее не обнаружит.
— Стерегись поляков, эти могут и коня отобрать.
— Князь Борис спрашивал про сестер, он беспокоится за Предславу.
Святополк глубоко вздохнул и, прикрыв ладонью глаза, молвил каким-то отчужденным голосом:
— Сестры живы, здоровы. Предславу Болеслав взял в наложницы, я не мог этому помешать. Не мог. Да и узнал слишком поздно.
Первым воротился к Болеславу посланец из Германии от императора Генриха II.
— Ну, где грамота? — спросил аббата Тупи князь.
— Грамоты нет.
— Как нет? Я же ему написал. Ты передал ее?
— Передал.
— А он?
— Он прочел и сказал, что-де помнит о нашем договоре и нарушать его не думает.
— Но ты говорил ему, что у меня теперь есть и русские полки?
— Говорил.
— А он?
— А он: я, мол, рад за друга моего князя Болеслава.
— А что насчет Византии? Ты говорил ему о моем предложении примирить его с Василием Болгаробойцем?
— Говорил.
— Что он ответил?
— Прости, князь, но Генрих на эти мои слова рассмеялся.
— Как? Ты, наверно, плохо сказал. Несерьезно.
— Да куда уж серьезнее.
— Но что-то же он сказал? А?
— Он сказал, мы, мол, с императором сами разберемся, и велел тебя поблагодарить за участие.
Кряхтел Болеслав, слушая Тупи, не того он ждал из Германии. Не того. Впрочем, чего же ждать было? Генрих задрожит и скажет: я, мол, испугался? Конечно, он не подаст вида какому-то аббату. Важно, что императору был показан кулак польско-русский, грамота-то пришла из Киева. Так утешался Болеслав хоть этим.
И посол из Византии вернулся ни с чем. Более того, его не допустили до императора, хотя грамоту и приняли и, конечно, отдали ее Василию. Ответ его тоже был устный и короткий:
— Поздно. Моя армия уже в Италии.
Что ж? Пришлось Болеславу довольствоваться и этим. Главное, два императора узнали о его силе и возможностях, в будущем при коронации это учтется: он, Болеслав Храбрый, не из слабаков, если даже смог в столицу Руси прийти не гостем, а полным хозяином. Пусть знают и помнят.
Высокомерие, свойственное полякам, проявилось и в Киеве. Забыли ратники Болеслава чешский урок, забыли.
Все началось с Овчинного ряда на Торге. Поляку очень уж понравилась шуба, такая светло-коричневая, почти желтая, изукрашенная меховыми выпушками по бортам, обшлагам и карманам. Он даже не стал спрашивать, сколько она стоит. Скинув кунтуш, примерил, она сидела на нем просто как влитая.
— Ну? — спросил поляк своего товарища.
— Как на тебя шита.
— Тогда берем.
И, не снимая шубы, подхватил свой старый кунтуш (не оставлять же, еще сгодится), перекинул через руку и пошел прочь, а продавцу и спасибо не сказал, словно его и не было.
— Эй! — крикнул продавец, кинувшись за поляками. — А платить кто будет?
И ухватил поляка за полу шубы, своей шубы. Тот наконец обратил на продавца внимание, обернулся, переспросил:
— Платить? — и тут же дал нахалу в зубы и спросил с ухмылкой: — Этого довольно?
— Дай ему еще, — посоветовал спутник.
Тот «дал» еще, разбив бедняге до крови нос. Киевлянин, захлебываясь кровью, закричал:
— Братцы, рятуйте?[122] Граблють!
Народ сбежался, стащили с поляка шубу, начали бить, его товарищ выхватил саблю и заорал:
— Прочь, пся крев!
Он думал, что от сабли его все разбегутся. Однако тут же получил по голове удар пестом, от которого и упал замертво.
— Бей пшеков! — кинул кто-то клич, который давно зрел и ожидался.
И толпа с остервенением и злым упоением забила насмерть и любителя дармовых шуб.
Болеслав, узнав о случившемся, послал на Торг несколько стражников, наказав найти виновных и привести к нему. Где ж было в толпе найти их? Посланные стали хватать кого придется, но толпа уже почувствовала свою силу, почуяла запах крови.
Затрещали плетни, из которых вырывали колья. Появились в руках оглобли, бастрыки[123], вилы. И все это обрушилось на явившихся стражников. Те позорно бежали, потеряв в схватке двух человек и почти все сабли, которыми попытались было размахивать.
Киев загудел как растревоженный улей, готовый вот-вот взорваться. Терпение народа иссякло. Два подвыпивших поляка, появившиеся у Подольских ворот, были забиты кольями, хотя вроде ни к кому не приставали, а всего лишь горланили польскую песню.
Поляки попрятались, притихли.
Болеслав вечером возмущался за ужином:
— Что это у тебя творится, Святополк? Неблагодарные избивают освободителей.
— А что я должен делать? — спрашивал Святополк, стараясь не поднимать от тарели глаза, в которых тестенек мог приметить искры радости.
— Как что? Как что? Ты главный судья в городе. Ты должен найти виновных и строго наказать.
— Виновные уже наказаны.
— Как? — не понял Болеслав.
— Они убиты на Торге, увы, без моего суда.
— Ты? Ты что? Валишь на моих ребят? Да?
— Да. Мне передали, что они вместо платы за товар стали избивать продавца.
— Не забывай, Святополк, что они победители и имеют законное право на добычу.
— На ратном поле, верно. Имеют. Но на Торге надо платить кунами.
Впервые с ужина зять и тесть разошлись, открыто рассорившись. За весь вечер не назвав друг друга ни разу ни «отцом», ни «сыном». Что было плохим знаком.
Но почин киевлян не остался втуне. На следующий день к обеду прискакал из Вышгорода на коне поляк и, ввалившись к Болеславу, молвил, сильно заикаясь:
— К-князь, н-наш-ши в Выш-шгород-де п-перебиты!
— Все? — насупился Болеслав.
— В-все. Я-я ед-два с-спасся.
На этот раз, посылая в Вышгород сотню конных воинов, князь распорядился привезти старшину города, того, кто отвечает за защиту крепости. К ночи сотня вернулась и привезла Путшу. Болеслав приказал бросить его в поруб, недвусмысленно пообещав утром повесить на Торговой площади в устрашение взбунтовавшимся.
Ночью Святополк послал Волчка за Ермилой, порубным сторожем. Когда тот явился, сказал ему:
— Надо спасти Путшу.
— Как, князь? Ежели я его выпущу, завтра повесят меня вместо него.
— Тебя Волчок свяжет, заткнет тебе рот, а утром ты скажешь, что на тебя напали трое, повязали и отобрали ключи. И ты их никого не знаешь.
— Хорошо, — вздохнул Ермила. — Никогда не приходилось мне помогать побегу заточников. Что деется. Господи.
— Путша совсем невиновен, его хотят казнить для устрашения.
— Да знаю я, что невиновен. Но вот я-то буду виновен, ведь не устерег. Ты уж, брат, тресни меня чем-нибудь по башке хорошенько, а то ведь могут не поверить.
— Тресну, Ермила, не переживай. Все поверят, и даже ты сам, — пообещал Волчок. — Куда мне увести Путшу, где спрятать? Ему ведь в Вышгород возвращаться нельзя.
— Уведи его на подворье митрополита, скажи старцу, я просил его спрятать. Иоанн не откажет в таком деле. Вернешься, сразу зайди ко мне, даже если у меня света не будет.
