В первую минуту он даже растерялся и подумал, что Катя сошла с ума, но потом прилив гневного волнения охватил его, и он чуть не с кулаками набросился на дочь.
– Да знаешь ли ты, – заорал он, – знаешь ли ты, что я за такие твои слова, за такие твои помыслы живой тебя в гроб вколочу! Как ты смеешь так разговаривать с отцом!.. Да нетто ты не понимаешь, что ты в моей воле и что я захочу, то с тобой и сделаю!.. Много воли дал я тебе, Катерина, да эту дурь я из тебя выбить сумею! Скажите на милость, какую она препону ставит!.. Ей не угодно! Да я сумею сделать так, чтобы тебе было угодно, искалечу, измором изведу… Аль ты думаешь, что я из-за одного твоего нехотенья разобью прахом все свои замыслы… Нет, Катерина, видно, ты меня не знаешь! Берегись доводить меня до гнева, а коли доведёшь – пеняй на себя!
Молодая княжна молча выслушала гневную тираду рассвирепевшего отца. Ни один мускул не дрогнул на её бледном лице, озарённом трепетным светом луны, и только глаза её, казалось, ещё больше потемнели и ещё больше ушли в орбиты.
– Батюшка, – также холодно сказала она, – вы вольны в моей жизни и смерти – это правда, вы можете меня убить, но не заставите изменить данному слову. Говорю вам, и говорю совершенно серьёзно, что никогда не покорюсь, если вы в свою очередь не согласитесь на те условия, которые я предложу.
Алексей Григорьевич сделал резкое движение рукой, точно собираясь ударить дочь, но потом передумал, медленно опустил руку и голосом, полным насмешливой иронии, сказал:
– Ну-с, посмотрим, какие такие условия желаешь ты предложить мне? Сказывай.
Княжна провела рукой по лицу, словно отгоняя какую-то докучливую мысль, и заговорила:
– Прежде всего я требую…
– Требуешь! – насмешливо перебил Долгорукий.
– Да, именно требую, – повторила Катя, – требую, а не прошу, – чтобы вы даже и не думали преследовать Фридриха.
– Всё? – спросил Долгорукий.
– Нет, ещё не всё. Кроме того, я хочу, чтобы вы предоставили мне полную свободу и не шпионили так за мной, как шпионили до сих пор…
Алексей Григорьевич хотел что-то сказать, но задохнулся от гнева, и только какой-то хриплый звук вылетел из его горла. Минуту казалось, что его хватит удар, – так побагровело его лицо. Он быстрым движением разорвал ворот кружевного жабо и полной грудью глотнул несколько раз свежий воздух. Это облегчило его, и тогда он опять накинулся на дочь.
– Да как ты смеешь, девчонка?! – хрипло крикнул он.
– Погодите, батюшка, – резко остановила его княжна, – вы, должно быть, плохо поняли мои слова. С вами говорит уже не робкая покорная девочка, какою я была до сих пор: сегодняшняя ночь переродила меня… Что бы вы ни делали со мною, как бы меня ни истязали, я никогда не пойду под венец против своей воли, и если вы даже насильно, связавши меня по рукам и ногам, потащите в церковь, так я убегу от престола Божия! Не забывайте, что во мне течёт ваша кровь и что я княжна Долгорукая!..
И в её тоне было столько властной самоуверенности, что Алексей Григорьевич понял, что борьба с Катей немыслима и что если б он вздумал её начать, так победа останется на её стороне. И эти размышления разом утишили его гнев, разом изменили его обращение с дочерью, и он, улыбнувшись самой весёлой, самой приветливой улыбкой, промолвил, взяв её за руку:
– Ай да огонь девка! Не знал я, что ты, Катюша, такова. Ну, давай помиримся!
И он притянул к себе дочь и хотел её поцеловать, но Катя резко увернулась и прежним враждебным тоном спросила:
– Ну так что же, согласны вы, батюшка, на мои условия?
– Вполне согласен!
– И графу мстить не будете?
– Бог с ним! Так и быть, прощаю его для тебя! Ну а ты-то на попятный не вздумаешь?
– Нет. Делайте что хотите, – пробормотала она сразу упавшим голосом, повернулась и медленно направилась по тропинке к дому.
Василий Матвеевич Барятинский был наверху блаженства. Свадьбу решили сыграть после Петровок, – и теперь, пока в доме Рудницких шли приготовления к свадьбе, пока дворовые портнихи, швеи и кружевницы заготовляли приданое – он чуть не каждый день бывал у Мясницких ворот, целыми часами просиживая с своей невестой в саду, любовно глядя в её ясные, как безоблачное небо, и такие же голубые, как прозрачная лазурь небесного свода, глаза и болтая обычный вздор, который только и идёт в голову влюблённым и которому только влюблённые и придают значение.
Хотя такие частые визиты после обручения были и не в московских обычаях, но старик, воспитанный на петровских нововведениях, не препятствовал этим свиданиям молодых людей. И он и Елена Андреевна были счастливы счастьем своей дочери и радовались, глядя на молодую парочку, любовно шептавшуюся в уголке террасы, пока старики вместе с дядей Барятинского играли в карты или мирно беседовали о придворных делах.
А придворные дела, занимавшие всю московскую знать, немало интересовали и Рудницких, и старика Барятинского!
Слухи, носившиеся в последнее время, не предвещали ничего утешительного. Долгорукие усиливались всё более и более, и в придворных кругах почти с уверенностью стали поговаривать о предполагаемой женитьбе молодого царя на княжне Екатерине. Партия Елизаветы Петровны совершенно потеряла значение, потому что государь всё ещё продолжал гневаться на тётку. По крайней мере, принцесса Елизавета безвыездно жила в своём подмосковном имении и почти не появлялась во дворце. Алексей Григорьевич так овладел юным царём, что почти никого не допускал к нему, кроме своих клевретов, и старался удалять его от всех государственных дел, увозя его на самые дальние охоты и прогулки.
Дела государства находились в ведении верховного совета, из шести членов которого двое принадлежали к фамилии Долгоруких; Головкин почти умирал, Остерман почти ни во что не вмешивался, а остальные двое – Михаил Михайлович и Дмитрий Михайлович Голицыны – предпочитали держать руку Алексея Григорьевича. Не потому, понятно, что они сочувствовали его честолюбивым замыслам, не потому, что желали способствовать его возвышению, а просто потому, что им было не под силу бороться с Долгорукими, пустившими такие глубокие корни и при дворе, и в государственном управлении, что не Голицыным было под силу свергнуть их.
Но то, что занимало стариков, то, что волновало их, – мало трогало молодых людей. У них были свои интересы, свои мечты и надежды, и, занятые своим личным счастьем, Анюта и молодой Барятинский как бы и позабыли, что политические интриги могут коснуться и их, что придворное кружево может и их опутать своими тонкими, но крепкими нитями.
Они любили друг друга – и в этом для них заключался весь мир. Какое им было дело до возвышения Долгоруких, когда их сердца бились так согласно, словно вторя друг другу своими ударами.
И только иногда, невольно расслышав фамилию Долгорукого, часто упоминавшуюся в разговоре стариков, Василий Матвеевич нервно вздрагивал, вспоминая свои недавние тревоги и мучения, свою ревность к Алексею Михайловичу и свою дуэль с ним…
Но безоблачное счастье, которое теперь наполняло его, мало-помалу изгладило из его памяти эти тяжёлые воспоминания. Он забыл о Долгоруком и был вполне уверен, что и тот забыл о нём. Тем более что, иногда встречаясь во дворце или у общих знакомых, они не кланялись друг другу, обдавая один другого холодным, безразличным взглядом, каким смотрят на совершенно незнакомого, совершенно неинтересного человека… И Барятинский был убеждён, что Алексей Михайлович примирился с неизбежностью судьбы, простил своему недавнему противнику предпочтение, оказанное княжной Рудницкой, и утешился новыми победами, потому что с некоторого времени стали сильно поговаривать об его ухаживании за дочерью графа Апраксина, – ухаживании, которое, по всем вероятиям, должно окончиться свадьбой. Но Барятинский ошибался.
Долгорукий ничего не забыл, да и не хотел забыть. Его самолюбивый, злобный характер не мог примириться с удачей соперника. Правда, встречаясь с Василием Матвеевичем, Долгорукий окидывал его равнодушным взглядом, – но это было тогда, когда Барятинский смотрел на него. А вслед ему он бросал такие злобные, полные непримиримой ненависти взоры, что, оглянись Василий Матвеевич и поймай один из таких взоров, – он невольно бы испугался и не стал бы надеяться, что прошлое Алексеем Михайловичем так же забыто, как и им.
Нет, князь Долгорукий ничего не забыл.
Не забыл он и приказания, данного Антропычу, который всё ещё медлил с его исполнением, – и ещё недавно, призвав его к себе, сказал:
– Ну что, старая крыса, долго ты тянуться будешь?
– Погоди, ваше сиятельство… Подходящего случая не выходило… – ответил старик.
– Так его, этого случая-то, может, и до второго пришествия не дождёшься… Уж я ждал-ждал, да и жданки-то потерял.
Антропыч развёл руками.
– Ничего не поделаешь, государь князь. Что касаемо до меня, – у меня всё налажено. Как птичка в силок, – тут ей и щелчок. Да и в силок-то ещё не заманили…
