документе сейма.
– И мир с русскими должен быть заключён честным!..
– Что значит – честный мир?! – вскричал Казановский. – Когда на войне бывает честный мир?..
Он, Мартин Казановский, был юным в пору великого польского канцлера Яна Замойского. Но уже тогда он служил при дворе как секретарь короля из-за своих способностей и родословной, разумеется.
– Панове! – обратился Владислав к собравшимся, видя, что они в раздоре и не могут прийти хотя бы к какому-нибудь решению. – Я подумаю над вашими предложениями!
Он замолчал, подбирая подходящие слова… Ему не только не хотелось уходить отсюда, из-под Москвы, с позором. В нём восставало всё против такого исхода военного похода, начатого так блестяще. И он вспомнил опять старика-садовника, его рассказы о сарматах, героях, победителях варварских народов… Он, выросший при дворе, наследный принц, будущий король, не знал таких слов, как «нельзя, невозможно». Так его воспитали… Он знал только то, что некрасиво, не положено как королю, принцу. И сейчас, столкнувшись в походе с русскими, которых он считал с малых лет своими подданными, холопами, он был удивлён, что в жизни что-то совершается не по его воле, не по его желанию… Здесь, в Московии, жизнь или что-то ещё иное показали ему его предел. Но он не хотел смотреть на это…
Совет закончился. Прошла ночь. Утром Владислав объявил собравшимся комиссарам свои условия, на каких он согласится оставить в покое Москву, пойдёт на заключение мира.
Его секретарь Родзинский, корпевший перед этим весь вечер над этой запиской, стал зачитывать её сенаторам. Первое, на что указал королевич, был бунт московских бояр, не побоявшихся нарушить присягу, данную ему.
– «И пусть они просят прощение!» – зачитал секретарь в конце записки…
В этом документе, рождённом поздним вечером в чаду тускло мерцающего огонька лампадки, королевич требовал от русских возврата городов, что попали в руки Московии ещё во время царствования польского короля Александра, затем Сигизмунда I…
– А также чтобы они отдали Псков с волостями! Да заплатили бы издержки, что потратила польская корона на эту войну, на восстановление законных прав государя и великого князя Владислава Сигизмундовича!.. Вы, господа бояре! – обращался он в письме к боярам в Москве. – Выплатили шведам их издержки на войну с Московским государством! По менее важной причине!..
Скрепя сердце сенаторы согласились на то, чтобы Владислав предъявил всё это московским властям.
С этими условиями в Москву ушёл гонец. И вот оттуда получили ответ.
Родзинский зачитал его на очередном совете у Владислава:
– «Напрасно желает ваш Владислав, чтобы мы от мнимых его прав откупались городами и деньгами. Мы согласны передать вам Смоленск. Но при этом вы возвращаете наши прочие города, захваченные вами. В таком случае мы соглашаемся на мир сроком на двадцать лет».
– Это неслыханно, панове! – разразился проклятиями на головы московских бояр Сапега.
На этот раз его поддержали все сенаторы. Да и Казановский тоже, полковники панцирников и копьеносцев.
Ходкевич молчал. Он был того же мнения, что и остальные. Поэтому не было смысла тратить на это свои нервы.
– Панове, панове! Рассмотрим всё здраво! Они соглашаются отдать Смоленск!
– Ну да! С условием, что мы возвратим прочие города!..
Решено было снова встретиться с московскими переговорщиками.
* * *
Шереметев вернулся с очередной встречи с польскими сенаторами.
Эта последняя встреча сильно утомила его. Пришлось снова спорить с тем же Сапегой. Да ещё с молодым сенатором, Яковом Собеским. Вот они-то и заводили остальных.
– Лев Иванович, побойся Бога! Что говоришь-то?! – только восклицал Фёдор Иванович, растеряв в разговоре с речистым и пылким канцлером всю свою выдержку. Всё его напускное, дутое, махровое, доморощенное не выдержало столкновения с европейской образованностью.
Канцлер обрушил на него всё: и глубину проникновения в суть дела, и острую мысль, и быструю реакцию на доводы.
И Фёдор Иванович сломался, но всё равно не сдавался.
Они спорили, торговались. Снова предлагали, спорили и торговались. Обе стороны цеплялись за каждую крепость, за каждый город.
В конце очередного утомительного дня переговоров Фёдор Иванович сообщил, что государь уступает польской стороне крепости Невель и Себеж. Затем, после торгов, к ним добавили Чернигов и Стародуб.
Сапега потребовал ещё Брянск, Комаринскую волость и Трубчевск.
– Нет! – резко возразил Шереметев. – Брянск и Трубчевск не отдадим!
– Но мы же уступаем, со своей стороны, Козельск и Вязьму! – воскликнул Сапега, стараясь нажать на них, тупых бояр.
– Вязьма – никогда не принадлежала польской стороне! – возразил снова успокоившийся Мезецкий.
На этом они разъехались. В переговорах наступил перерыв.
И Фёдор Иванович, отдохнув один денёк, опять появился у государя с Измайловым и Мезецким. Пришёл Мстиславский, хотя и недомогал. Присутствовали Иван Романов и Никита Одоевский, а также думный дьяк Разрядного приказа Семён Сыдавный.
Полдня прошло в разборке того, что следовало из результатов переговоров. Несколько замечаний по этому поводу высказал и Измайлов.
В середине дня, когда они утомились, собираясь разъехаться по домам, в палату торопливо вошёл дворецкий.
– Государь! – взволнованно вскричал он, несмотря на то что у царя шёл совет думных. – От Тверских ворот прискакал верховой с вестью!..
Фёдор Иванович, сдвинув брови от такой бестактности, что-то хмуро проворчал. Другие за столом настороженно уставились на дворецкого.
– Поляки покинули стан под Тушино! – выпалил тот. – Идут сюда!..
Фёдор Иванович изменился в лице, побледнел. Юный царь Михаил тоже. В палате стало тихо.
Никто не ожидал такого хода от королевича.
Прервав совет, царь Михаил попросил Шереметева и Измайлова немедленно отправиться к Тверским воротам и там, на месте, выяснить обстановку.
Шереметев и Измайлов поспешно покинули думную палату. Во дворе они сели на коней и поскакали из Кремля к Тверским воротам Земляного города. Ворота, когда они прискакали туда, были закрыты. Но на стене, за зубцами и на башнях, облепив их, гирляндами висели стрельцы и боярские дети. Все смотрели куда-то за стены… Там, за огородами, сейчас заметёнными снегом, с покосившимися пряслами, что-то было из ряда вон выходящее, приковавшее внимание нескольких сот человек.
Фёдор Иванович, тяжело сопя, взобрался на стену, оттуда поднялся на башню над воротами, прошёл к амбразуре, подле которой стояла пушка.
– Оттащить! – приказал он пушкарям.
Пушкари по-быстрому оттащили в сторону пушку… Из её жерла на него пахнуло серной гарью…
– Лоботрясы! – обругал он их. – Даже не чистили её!
Он с трудом протиснул свой большой живот мимо пушки к амбразуре, высунул голову из неё и посмотрел туда, куда смотрели и все остальные.
Там же, в версте от города, по заснеженному полю, у березового перелеска, двигалась огромная масса конников. Даже издали по их виду, по густому лесу копий, было ясно, кто это.
– Гуса-ары! – кто-то выдохнул рядом с ним с ноткой пренебрежения в голосе.
Фёдор Иванович обернулся. Рядом стоял Мезецкий, качая головой.
Да,
