— даже похожим на его образ несут со всей тундры в подарок пушнину! Если у слушателей и вырвется слово «мошенничество», то можно мило улыбнуться и возразить: «Мошенничество? Помилуйте, установленный государем рубль с самоедской души исправно поступает в казну».
Но так отшутиться можно было при Сосновском и без Журавского... Теперь же, когда Бибиков так благоволит к Журавскому, «пушное дело» Тафтина стало смертельно опасным. Особенно опасным, если учесть... что «Дарственная» и «царский» портрет Тафтина на станции, а Калмыков с Прыгиным выведали тайные пути сбыта «царского ясака», выведали и то, что Чалов получает не былую, труднодоказуемую треть, а две трети стоимости всей собираемой лжецарем пушнины. За такие дела, да там, где редкая царская милость не дошла до его верноподданных, государь по головке не погладит.
«Не казнь страшна, но ее ожидание», — размышлял который уже день полковник, выслушав рассказ ненца-переводчика о пожаре в чуме. Толмач этот давно уже был чаловским оком в пушных делах Тафтина. Передавал он и иные сведения в жандармерию. Как всякий кочевник, знающий в «лицо» каждого оленя даже в тысячеголовом стаде, Толмач — под такой кличкой он числился в жандармерии — был наделен исключительной зрительной памятью.
— Этот человек был с Ель-Микишем в Обдорске? — показал Чалов фотографию Прыгина Толмачу.
— Эта, эта! Ев-Микол!
— Верно, Ев-Микол — по-ижемски, — а по-русски — Николай Евгеньевич Прыгин! Так, говоришь, сгоревший шаман приходился дядей Ель-Микишу по материнской линии?
— Дядя, дядя, — кивал лохматой черной головой Толмач, — шаман Нохо Хасовако. Святой шаман стал! Ся тундра так говорит.
Последние слова Толмача и не давали покоя Чалову — сгоревшего пьяницу за святого почитать не станут! Не таковы кочевники! И если бы действиями их не руководил хитрющий Ель-Микиш, то с шаманом должен был сгореть Тафтин. Это было бы логично в поступках дикарей. А так...
— Ладно, — не стал додумывать Чалов при Толмаче, — покажешь, что Прыгин встречался в Обдорске с политссыльными. Заходил в их дома, передавал посылки. Иди к Фридовскому... Где твой хозяин?
— Ульсен поехал. Пушнин — рухлядь вез. Много-много нарта вез...
— Ладно, иди! Показания пиши под диктовку ротмистра собственной рукой.
Когда за Толмачом захлопнулась дверь, Чалов вскочил и нервно заходил по кабинету.
«Мартин сообщил, что Тафтин, «доставив посылку», уехал в Усть-Цильму и в Ижму, — итожил факты полковник. — Будем пьянствовать теперь со шлюхами месяц, коль к семье в Архангельск не приехал... Там его может перехватить Прыгин со своими, устроить тайный суд и «расколоть»... Вывод: Прыгина срочно сюда! Предварительное обвинение: установление тайных связей с политссылкой Сибири. Журавского под наблюдение! Толмачу заткнуть рот... Навсегда заткнуть!»
Чалов подошел к столу и нажал кнопку сигнала, вызывая ротмистра Фридовского. Тот мгновенно вырос на пороге кабинета.
— Как Толмач?
— Диктую, господин полковник.
— Продумай каждое слово, ротмистр. С этими дикарями все может быть: сбежит — не найдешь... Прикажите Крыкову арестовать Прыгина и сразу препроводить к нам. Действуйте, ротмистр!
«Подсадить» к Журавскому, в помощь агентам пристава Крыкова, Чалов решил Иголку — способного, испытанного и на «мокрых» делах агента.
Иголку Чалов вызвал на загородную явку, прибыв туда в полушубке, в валенках, с ружьем. Иголка тоже был снаряжен по-охотничьи, но нервное белое лицо выдавало в нем горожанина-канцеляриста, не привычного к таежным просторам. В избе было тепло, по-лесному уютно: скобленый стол, скамья, подтопок, оконце с чисто промытым стеклом. Баюкающе шумели под весенним ветром сосны. Над их вершинами распахивалась бездонная синь. У ручья на березах галдели грачи.
— Весна пришла, Николай Иванович. Чуете, весна! — не прикрыл за собой дверь Чалов.
— Весна, — как-то неохотно, невесело откликнулся Иголка. Он и вправду походил на иголку: узкоплечий, остроголовый. — Весна, ваше благородие Николай Иларионович.
— Экий ты, братец... Да ладно, не до лирики, — досадливо махнул рукой Чалов. — Как живется-то? Деньги есть? А то ведь в таком малиннике, как Мариинская гимназия, без денег-то... Деньги есть, так девки любят...
— Есть деньги... — ответил Иголка, — а девки... Сволочи они, девки-то!
— Что? Не любят и при деньгах? Бывает, брат, бывает... Уезжать тебе придется, Иголочка. Из девишника, а уезжать. Тебе сколько лет, Николай Иванович?
— Двадцать пять. А что? Куда уезжать? Я охотно...
— Конечно, охотно: на толкучке ты, опознать могут... Вот и забочусь, пекусь... Я все гадаю: почему ты выстрелил в затылок Белоусову? Он, выследив тебя, стал твоим врагом? Врагам-то в лицо стреляют: наслаждаются их страхом, торжествуют свою победу... А ты в затылок! Ненадежно, ненадежно мы тебя укрыли... Поедешь в Усть-Цильму — даль, глушь?
— Что там буду делать? — заинтересованно спросил агент.
— Работать писарем. Эта работа тебе знакома. Станешь писарем у одного замечательного человека — У Журавского. Слышал о таком ученом?
— Слышал, кто о нем не слышал.
— Молодцом, молод-цом, Николай Иванович! — ободрил агента Чалов. — Так вот: Журавский скоро появится здесь. Но ты сразу не лезь к нему, хотя скорее всего он повесит объявление или объявит через газету, что срочно требуется делопроизводитель — очень такой ему нужен! Подойдешь ты — социал-демократ, отбывавший ссылку в Мезени. Эти дни сиди в библиотеке и штудируй его работы по Северу. Загорись, проникнись его идеями — в них очень много разумного.
— Зачем он вам?
— Это уж не твоего ума дело! Хотя... Извини. Он очень опасный государственный преступник. Следи тонко, доноси осторожно... Критическая команда: «уколоть иголкой». Понял?
— Куда ясней...
— Счет твой пополнится солидно: ставка двойная... Дрогнешь — пеняй на себя: я не достану, выдам политикам — так и так... Сделаешь дело — будешь жить! Иди, Иголка, увольняйся и готовься — Журавский дураков около себя не держит! Помни: без команды — ни-ни... Вот еще что: у Головы, как мы назовем с тобой Журавского, есть царская Дарственная грамота и несколько фотографий якобы какого-то сына царя... Их надо выкрасть, выкрасть, Николай Иванович. Тогда твоя задача упростится до детской: сесть в санки и прикатить ко мне, пожелав Журавскому долгие лета. Упрости себе задачу, Иголка... Иди.
Чалов смотрел с крыльчика в спину шагавшему меж золотых стволов Задачину и думал, думал: «Завтра мне сорок пять — можно выходить в
