– Что мне делать?
Он тоже махнул ей рукой. Правда, смотрел не так, как приятель, а печально-задумчиво и почти ласково.
– Я не могу, Ольвин, не могу: здесь Учитель и мои родные. Я не могу уйти, не сказав им ничего.
Ее вдруг осенило, что неизбежно их расставание – вот так сразу, после короткой встречи, подаренной судьбой. Меж тем капитан корабля отдал приказ – матросы забегали, подбирая канаты и ставя паруса, загрохотала якорная цепь. Вероника испуганно поняла, что Ольвин уплывет прямо сейчас! Стоящему у борта северянину тоже было явно не по себе: он все разглядывал ее обескураженно-печально. Потом, в безотчетном порыве, снял с шеи какой-то медальон и сделал ей легко читаемый жест – лови! Она подхватила падающий прямо в руки предмет, зажала в кулаке, не рассматривая, и одними губами прошептала:
– Спасибо.
Корабль уже отплывал, и Вероника медленно пошла вслед за ним по причалу. В последней надежде она крикнула Ольвину:
– Ты приплывешь еще? Ты ведь приплывешь и найдешь меня в Севилье?!
И он вдруг уверенно и твердо кивнул головой!
Она постояла еще немного на причале, провожая взглядом удаляющееся судно. Затем разжала кулак и рассмотрела подарок. Медальон оказался древней монетой с пробитым у самого края отверстием, через которое был продет обычный кожаный шнурок. На потемневшем от времени серебре еще просматривалось довольно ясное, хотя и изрядно потертое изображение: лик какого-то языческого божества или царя, а вкруг него – похожие на отпечатки птичьих лап то ли знаки, то ли буквы. Вероника с удовольствием повесила монету-медальон себе на шею и улыбнулась: Ольвин вернется и отыщет ее. Иначе и быть не может.
* * *
– Я нашел все, что хотел: пропавший в Кордове человек нашелся здесь, в Кадисе. Это кажется невероятным! Ты пожимаешь плечами? Понимаю, ты не удивлена, и мне по душе твоя невозмутимость. – Глаза падре сияли. – Конечно, мне пришлось опять переодеваться, идти в еврейскую общину, да и денег заплатить тоже пришлось, но – вот результат: теперь эта книга моя!
Он просто светился счастьем и не замечал, что с Вероникой произошли некоторые перемены, и ей тоже есть о чем рассказать! И она решила – потом, она все расскажет ему как-нибудь потом.
В Севилье жизнь вернулась в обычное русло. Потекли размеренные дни, наполненные молитвой и мессами, послушанием в огороде трав, работой за скрипторием у падре. В сердце Вероники царили мир и покой. Само путешествие, что подарил ей Учитель, было незабываемым. Но совершенно особое место в душе заняли отныне море и встреча с Ольвином. Пожалуй, о последнем она и рассказала бы падре, но появилась еще одна причина, вынуждавшая молчать о такой важной для нее встрече…
…На обратном пути падре Бальтазар повел разговор о том, что Веронике, по его размышлениям, следовало принять постриг. По истечении трех лет пребывания в монастыре в качестве воспитанницы и послушницы Веронике надлежало принять решение: стать монахиней или вернуться под отчий кров в ожидании подходящего жениха. Падре был уверен, что натура и устроение души Вероники таково, что замужество может попросту погубить ее и во всяком случае испортит ее судьбу.
И если до этого Вероника искала подходящий момент, чтобы рассказать Учителю о встрече с Ольвином, то после разговора о постриге испуганно молчала, лишь осторожно трогая по временам монету, спрятанную под платьем. В душе началась настоящая борьба: с одной стороны, она до сего момента и не задумывалась о будущем, но с другой – судьба монахини не находила отклика в ее сердце. С замужеством же дело обстояло и вовсе непонятно: ведь она ясно вспомнила, что Ольвин – еще «тогда», давно! – взял ее в жены. (Тогда о каком постриге или замужестве может еще идти речь?) Потом они, правда, по какой-то причине расстались. Саму причину Вероника, как назло, забыла, но точно знала, что вовсе не из-за того, будто они могли разлюбить друг друга! Некогда падре толковал ей о «прошлой» жизни. Это было не вполне понятно. Понятно было только то, что сейчас они с Ольвином живы, оба живы, а значит – она не вправе нарушать супружеского обета. Да по совести, и не хочет.
Уже в монастыре в своих необычных снах она несколько раз видела, как Ольвин медленно идет вдоль скалистого берега и несет ее на руках. Наверное, она сильно захворала, так как тело ее бесчувственно обмякло, безвольно болтаются руки, а голова запрокинута. А может, она сильно ударилась: у раны над левым ухом запеклась кровь. Конь Ольвина понуро бредет за хозяином – свесившись поперек его крупа, подозрительно недвижно, лежит тело Учителя. Ему, видно, совсем плохо: он даже не шевелится! А попона коня, под животом Учителя, пропитана кровью… Потом Вероника «видит», отрывочно, как Ольвин оставляет их обоих в лесной землянке… сжигает свой дом… отводит высокую худощавую женщину в поселок… И уплывает куда-то на корабле. И Вероника незримо «стоит» рядом с ним, пока он, пряча слезы, все оглядывается за корму – туда, где скрывается за пенным морским горизонтом каменистый фьорд. Она хочет утешить Ольвина: «обнимает» его голову, «гладит» плечи, но руки проходят сквозь его тело, как облака… и Ольвин ничего не замечает.
Что же произошло? Почему он оставил их с Учителем в лесу? Почему в таком отчаянии покидает родной край? Но именно здесь сон-видение обрывался, всегда обрывался! За ним, на грани пробуждения, следовала невероятная вспышка света, переносившая сознание Вероники в реальность.
…Как бы то ни было, теперь они с Ольвином встретились. А то, что тогда в Кадисе это был именно он, Вероника нисколько не сомневалась. Пусть и выглядел он теперь по-другому – уж с изменением внешности «давно» ей знакомых людей Вероника свыклась! Смущало то, что Учитель забыл или не хочет помнить об этом ее замужестве. Спросить она не осмелилась (ведь и она сама вспомнила об этом не так давно), а что делать – не знала. Пусть уж все идет теперь как-нибудь так, само по себе…
А в Севилье, в первый же день по прибытии, не откладывая, падре повел ее на встречу с каким-то высокопоставленным священником. Неужели это был сам архиепископ?
– Я хочу быть уверен в сроках пострига. Он только посмотрит на тебя, дитя мое, всего лишь – посмотрит. Но этот человек высокодуховен и необыкновенно проницателен. С его советом нам с тобой будет значительно легче принять решение.
«Принять решение о постриге? – У Вероники дрогнуло сердце. – Боже правый, я пока не готова! Неужели нельзя хоть немного подождать?»
Она стояла посреди роскошного зала перед архиепископом на негнущихся ногах, мяла в потных ладонях край платья и только робко взглядывала из-подо лба в сторону большого кресла и сидящего на нем человека преклонных лет в дорогой сутане. Тот молчал. Молчал и падре Бальтазар, замерший за спиной Вероники. Замерли и два монаха у кресла, низконизко склонив свои капюшоны и зажав в руках длинные четки. В тишине, казалось, звенел от напряжения воздух, и даже легкие пылинки, не дерзая плясать, застыли в луче солнечного света, расчертившем надвое зал от окна до середины.
Наконец архиепископ кивком подозвал падре и произнес всего одно слово, неведомо как долетевшее до слуха замершей, натянутой как струна Вероники:
– Ждать!
Архиепископ благословил всех; повинуясь его едва заметному жесту, подскочили монахи-келейники – опираясь на их локти и на свой посох, он степенно удалился.
Падре Бальтазар не казался разочарованным:
– Будем ждать, – только и заметил он.
«Ждать», – успокоилось сердце Вероники.
* * *
Незаметно прошла осень…
Приятно неспешная работа в саду, заготовка сухофруктов и цукатов, чистка орехов под дружное пение сестер, осенний eleemosinarium (жертвование фруктов и овощей бедным), засолка рыбы перемежали привычную церковную жизнь.
Прошелестела легкой пеленой дождя недолгая зима…
Ровно, недымно горел огонь в камине у падре, уютно поскрипывали о пергамент перья, вкусно пахло корицей от горячего напитка с вином… На Рождество в обитель заявились визитаторы, церковные наблюдатели от Святой палаты, и чуть было не испортили праздник, углядев излишнюю трату свечей за скрипториями и в трапезной, а в придачу – мелкие нарушения дисциплины. О последнем они и не прознали бы, да подоспела услужливая Франческа. Эдакой ее прыти подивилась даже сестра Лусия! «Бродячие шпионы!» – прошипел падре то ли о визитаторах, то ли о Франческе с Лусией – «язвах обители», как он их иногда называл. Его тоже могли допросить, и дело наверняка кончилось бы плачевно. И, зная несгибаемую и прямолинейную в таких ситуациях натуру падре, мудрая матушка Тересия, припевая самые сладостные гимны непосильным и высоким трудам отцов-визитаторов, под белы руки отвела «дорогих гостей» прямиком в трапезную. А уж сестра Урсула так расстаралась, что превзошла саму себя, и через час обо всех обнаруженных недочетах было начисто забыто!
Волнами цветущего миндаля и апельсиновых деревьев нахлынула весна…
