Папаша был примером той бездеятельной, равнодушной массы, которой ничего не надо, кроме теплых носков на зиму.
– Ты, Марья, говоришь: «Активизм и жертвенность – вот база для фашизма». Так все, чем вы занимаетесь, – это истребление активных и жертвенных: одного посадят, другого вы в советские тылы отправите, и его там прибьют.
Марья стискивала зубы:
– На смену павшим придут новые бойцы.
– Э-э, милая, их еще родить да воспитать надо. Ты сама замуж не хочешь, тебе бы все за благо Отечества воевать. А что есть это благо? Кто его определяет?
– Мы, партия!
Папаша не понимал, что национальный интерес должен быть превыше всего. В борьбе побеждает сильнейший, поэтому русскому народу необходимо освободиться от балласта: изжить из своей среды слабых, сытых, довольных людей с их мещанским благодушием.
– Так, может, это не враги, а те, кто уже спасен? – разводил руками папаша. – Они счастливы, и чем их больше, тем вам менее хлопот.
Как с таким необразованным человеком говорить? Марья пыталась сдерживаться, подавляла в себе гнев:
– Свиньи тоже всем довольны, дайте им корыто и грязь погуще.
– Ну, пусть свиньи они, а тебе что за дело? С чего ты взялась их в кроликов превращать? Тем более против их воли. Ты, голубушка, в госпитале своем занимаешься праведным делом: лечишь всех без разбору. А от собраний твоих один шум в голове.
Вот он враг – косность и невосприимчивость. Большевики – это всего лишь нарост на больном теле. Если такие, как папаша, однажды встанут под знамена национальной идеи, если у них загорятся глаза, стало быть, жизнь прожита не зря. Лишь бы успеть. Лишь бы всю эту нерадивую, ленивую массу прежде не сагитировали коммунисты.
Вечером в госпиталь принесли газеты: восстание рабочих подавлено, зачинщикам отрублены головы.
Марья спешно собрала свой кружок.
– Большевики не отступятся, – сказала она. – Либо они нас, либо мы их. В городе действуют шпионы, сообщающие им важные сведения. Полиция бездействует, поэтому мы должны сами следить за подозрительными личностями, пересекающими границу иностранных поселений. Смерть шпионам!
– Смерть! – постановили соратники.
Лиззи – голая, но в туфлях и бусах – сидела на постели и рисовала взлохмаченную голову Джонни Коллора. Его штаны и ее платье валялись на полу и словно обнимали друг друга.
Коллор заглянул в блокнот Лиззи:
– Тебе бы преступников, кто в розыске, малевать.
Коллор нравился Лиззи – своей уверенностью, скрытой силой, брутальностью. Он мог грубо зашвырнуть ее на кровать, раздвинуть колени.
С того дня как Коллор объявился в доме Лиззи, они встречались еженедельно – на улице или в синематографе. К каждому свиданию она готовилась словно к балу. Сперва Коллор делал вид, что не замечает ни ее взглядов, ни края чулка, мелькнувшего в разрезе платья. Однажды он велел ей прийти на «конспиративную квартиру» – в обставленную как попало комнатушку с нежилым запахом. Лиззи отбарабанила новые сведения: Центральный политический комитет Гоминьдана решил передвинуть столицу в Ханькоу, чтобы быть поближе к театру военных действий.
Она ходила из угла в угол, покачивая бедрами. Коллор смотрел на нее злыми глазами. Конечно, он все понимал; конечно, думал сейчас не о столицах и политических комитетах. Лиззи встала напротив окна, чтобы Коллору был виден ее силуэт в обрамлении полупрозрачного платья.
– Соколов мной очень доволен. Вчера взял на собрание профсоюзной ячейки на фабрике. Только велел одеться попроще. Пожаловался, кстати, на отвратительную связь с Москвой. Телеграммы очень дороги – бюджет выделен на пятнадцать страниц текста в год. Курьеры добираются две-три недели. Иногда местные большевики месяцами не получают директив из центра.
Коллор подошел к ней, схватил за талию, развернул к себе:
– Что ж, у них и прямого телеграфного провода[62] нет?
Лиззи чувствовала его горячее дыхание на своей щеке.
– Норма прямых переговоров с Москвой – двадцать четыре часа в год.
Она расцарапала ему спину, а он наставил ей синяков на груди.
– Никому ни слова, поняла? – грозно сказал Коллор.
Лиззи улыбнулась. Она знала, что поймает его.
Через месяц Коллар начал платить ей деньги: она сказала, что не будет работать бесплатно.
– Мы тебя посадим.
– Надеюсь, ты будешь приходить ко мне в тюрьму?
Коллор ругался, грозил:
– В жизни не встречал такой продажной твари!
Каждый раз после этого дела он шел в ванную и долго мылся. Лиззи веселилась: о боже, ее считают грязной!
Она стала циничной и перестала воспринимать жизнь всерьез – после смерти Эдны у нее что-то повернулось в голове. Лиззи сама это знала, но ничего не могла и не хотела менять: ведь это весело, господа, – заниматься любовью, считать деньги, играть в политику и плевать на смерть.
Соколову Лиззи сказала, что полиция на всякий случай уничтожила постановление об аресте Чан Кайши, подписанное в 1924 году. Кто его знает – вдруг он все-таки займет Шанхай?
– Сейчас иностранные концессии патрулируют пять тысяч триста человек: англичане, американцы, французы, итальянцы и японцы, – перечисляла Лиззи. – Этого явно недостаточно, чтобы противостоять силам Гоминьдана. Муниципальный совет вызвал помощь из метрополий: с января по март ожидается прибытие около сорока военных кораблей. Общее число военнослужащих будет доведено до тринадцати тысяч. Единственное, чего опасаются в Муниципальном совете, – что подкрепление не успеет прийти и Народная революционная армия раньше доберется до Шанхая.
Соколов считал, что обратил Лиззи в свою веру, таскал ее на собрания, где она развлекалась тем, что запоминала до мельчайших деталей лица присутствующих (при желании она могла нарисовать их – не идеально, но вполне похоже). Соколов был прав: Лиззи действительно обладала большим талантом к шпионской работе.
Сунь Чуаньфан, военный губернатор Китайского города, зверствовал вовсю. Публичные казни устраивались каждый день: выведут связанного человека на улицу, махнут мечом – и готово дело.
Лиззи равнодушно смотрела на кровавые головы на телеграфных столбах.
– Я знаю, что умру молодой, – говорила она Коллору. – Вот и хорошо: я не собираюсь превращаться в больную развалину.
Джонни качал головой:
– Ты уже больная.
Дурак! Лиззи стала умнее и добрее. Когда Роберт зачитывал вслух письма отца – о лондонских забастовках и конференции премьер-министров Британской империи, – она уже не пророчила Хью смерть в сумасшедшем доме, как оно бывало ранее.
Даже мать была прощена. Впервые за много лет Лиззи получила от нее письмо – мама узнала о смерти Эдны и просила рассказать, как это случилось. Застарелое чувство ревности толкнулось в груди («Я живая интересую тебя гораздо меньше ее, мертвой!»), но Лиззи погасила его. Отправила маме вырезанный из газеты некролог и письмо от управляющего гостиницы «Виктория». О том, что в смерти Эдны виноват ее муж, Лиззи умолчала.
Дон Фернандо – бульдог. Ввалился в дом Нины с немытыми лапами, со слюнявой пастью. Сел боком на стул, вытащил сигару, угостился.
– Извините, что в контору не заехал, тут у вас дела семейные, я понимаю. Но чужие уши нам без надобности. Я, знаете, по поручению.
– От кого?
– От одного важного китайского человека. Пожалуй, самого важного сейчас в Шанхае.
– Большеухого Ду?
Дон Фернандо поиграл бровями:
– Допустим. Вы дама, приближенная к Фессендену. Нам желательно знать, о чем думают тамошние господа. Не сегодня завтра армия Гоминьдана войдет в Шанхай. Дела наши серьезно поменяются. Как действовать будем, а?
– Ду ищет выходы на Фессендена? – спросила Нина.
– И у вас, и у нас общие интересы. Мы хотим и дальше вести свой бизнес. И чтобы все оставалось по-прежнему.
Нина усмехнулась. Сегодня за завтраком в «Палас-отеле» Стерлинг Фессенден намекнул, что иностранцам нужно искать союзников среди сильных китайских партий.
– В Шанхае есть только одна сильная китайская партия – это бандиты, – сказала Нина.
Фессенден обвел глазами присутствующих: хлопкового магната Спанта, толстощекого банкира Элли Кадури, финансового гения Виктора Сассуна, затеявшего в разгар войны строительство тринадцатиэтажной гостиницы «Катей» (стройка шумела через дорогу).
– Ну что ж, если у нас нет альтернативы… – произнес Фессенден. Собравшиеся не возразили, и это означало согласие.
Обсудили Рождественский меморандум британского МИД: Англия готова пересмотреть неравноправные договоры, если Китай будет представлен легитимным правительством. Это был намек Чан Кайши: мы готовы признать вас и даже поможем вам стать национальным героем, если вы дадите определенные гарантии иностранному бизнесу.
Дон Фернандо был в курсе происходящего:
– Между Чан Кайши и коммунистами давно назревает раскол: Михаил Бородин и левое крыло Гоминьдана засели в Ханькоу и сформировали там свое правительство. По их мнению, генерал слишком буржуазен и его надо удалить от дел. Так что Чан Кайши ответил бы на предложение иностранцев, но он не может расстаться с коммунистами до тех пор, пока они финансируют его армию. А если у него найдется другой источник доходов, то… Ну, вы сами понимаете.
