важными.
— Однако, — добавил Фирлей, — я настаиваю на желании вас помирить, более того, поручить вам ребёнка, который впредь будет под вашей опекой. Выбросьте из сердца долгие подозрения и антипатию.
Затем дверь отворилась и показалась бледная княгиня Анна в траурной одежде; её привела Фирлеева.
Соломерецкий отпрянул, взял шапку и направился к двери, ещё гневный; каштелян его остановил.
— Ваша светлость, будьте любезны помириться, забудьте прошлое.
— Хотите, чтобы я до дна выпил приготовленный вами стыд?
— Разве это стыд — признать свою ошибку?
— Брат! — воскликнула, подходя, княгиня. — Брат, после стольких лет не простишь меня ещё? Меня, которая столько выстрадала по твоей вине, ребёнка, от ласк которого я должна была отказаться из-за тебя, князь?
— Я признал ребёнка, важный брак, — сказал хмуро брат, — чего вы ещё можете от меня требовать? Мой позор вы поставили высоко, чтобы его все видели; вам захотелось в глазах света покрыть меня срамом. Вы сделали то, что пожелали, радуйтесь, но не требуйте больше ничего и не называйте меня братом.
Княгиня остановилась, он вновь повернулся к двери, духовные лица начали его сдерживать и уговаривать, он сопротивлялся.
— Никогда, никогда, — сказал он. — Я сделал всё, что было нужно, больше — никогда.
— Мы, мой сын, — воскликнула Анна, — и я от его имени хотим освятить памяткой этот великий для нас день; прошу, примите от нас этот подарок.
— Подарок! От вас? Ещё один позор, который нужно пережить! Мне ничего от вас не нужно, ничего! Понимаете?
И, разорвав поданную Анной бумагу, он растоптал её ногами и с презрением на неё плюнул.
Это несгибаемое сопротивление присутствующие напрасно пытались сломить; казалось, что всё более раздражённый их замечаниями, просьбами, мягкостью княгини, он впал в более сильное неистовство.
Даже Зборовские, приятели, отступили от разъярённого, и, вскоре оставшись один у двери, он резко побежал от неё в безумии. Он добежал до своих коней во дворе и помчался, скрежеща зубами.
Выйдя из кареты, князь уже хотел войти на порог своего дома, когда дорогу ему перегородил мужчина и встал в двери так, что закрыл ему проход.
— Прочь с дороги, — воскликнул, сильно толкая его, Соломерецкий.
Незнакомец, покрытый до глаз плащом, не отошёл ни на шаг, ногами опёрся об один косяк, головой — о другой, вытянулся, не двигался.
— Прочь, прочь! — повторил князь, толкнув его ещё сильнее, и повернулся к слугам.
— Словечко, ваша светлость.
— Чего этот от меня хочет?
— Не пройдёте, князь, пока не поговорите со мной.
— Кто ты?
Младший Чурили (ибо это был он) ответил с ударением:
— Друг княгини.
— Чего здесь делаешь? На жизнь мою покушаешься здесь?
— Это может быть.
— Тогда бери её! — закричал Соломерецкий.
— Не так, ваша светлость, как думаете. Я не отбрасываю жертвы, но рискую своей за вашу.
— Ты! За мою! Новое оскорбление! Слуга!
— Я никому не слуга, я шляхтич и вам ровня.
— Мне ровня! Мне ровня только Радзивиллы, и Острожские, голыш.
За этим ответом послышалась сильная пощёчина от Чурили.
Не поддаётся описанию ярость, с какой князь ринулся с криком на шляхтича; не было времени достать оружие, с пустыми руками, разъярённый, он бросился на него, схватил его за пояс и, бросив на землю, топтал ногами.
Несколько придворных в молчании смотрели издали на этот странный бой. Чурили в мгновение ока поднялся с обнажённой саблей; князь, вырвав свою из ножен, прижал его к стене узкого прохода, в котором они находились.
Началось ожесточённое сражение.
Сабли сталкивались и покрывались зазубринами каждую минуту, их одежда падала, порубленная на куски, кровь текла, а они не прекращали. Чурили, упавший, раненный в первые минуты, бился, однако, храбро; князю прибавляло сил воспоминание о недавнем оскорблении, которое, пожалуй, можно было смыть кровью.
Несколько минут в этой полутени мелькали только сабли, слышались учащённое дыхание сражающихся, удары оружия и прерывистые выкрики. Никто не смел в это вмешиваться. Чурили оглядывался, потому что чувствовал, как слабел.
— Ко мне, мои! — закричал он.
— Это засада! — воскликнул Соломерецкий. — Это предательская выходка жены брата.
Подбежали Пеняжек с Ленчичаниным, но тех задержали в двери придворные князя с обнажёнными саблями.
Тем временем ослабевший шляхтич, пытаясь как можно скорее закончить, используя остаток сил, раз за разом наносил удары князю, который не мог избежать быстроты их; наконец он согнулся и упал, подскользнувшись, навзничь.
Чурили рассёк ему голову и почти в ту же минуту склонился сам, облокотился о стену и слабым голосом воскликнул:
— Спасайте!
Услышав, что кто-то упал, придворные вошли в коридор, за ними Пеняжек и Ленчичанин, который воскликнул:
— О! О! Мы хорошего пива наварили!
Увидев, что пан истекает кровью, рассвирепевшие люди подступили с саблями к теряющему сознание убийце и разрубили бы его на куски, если бы им не оказали сопротивление два помощника. Пеняжек сражался, когда Ленчичанин пытался взять на плечи Чурили.
Но они бы с этим не справились, если бы не подоспел старый отец, который, узнав об уходе сына, охваченный тревогой, предчувствуя из его слов о засаде, поспешил на место.
Страшный вид убитого князя и наполовину живого (потому что едва подавал признаки жизни) Чурили вывело старика из себя. Он бросился вслепую, нанося удары Пеняжку и Ленчичану, приняв их за врагов.
Его насилу сдержали и, сопротивляясь слугам князя, унесли труп из дома. Растянувшись на плаще пана Пеняжка, с закрытыми глазами, запятнанный кровью защитник княгини, казалось, умирает. Только иногда судорожная дрожь доказывала, что в нём ещё теплется жизнь. За теми, кто нёс тело, шёл заплаканный отец, с заломленными руками, с сухими глазами, в рваной одежде, сам легко раненый и окровавленный.
Придворные князя Соломерецкого подняли пана и положили в первой избе на кровать. Один из них поспешил за евреем-медиком, живущим поблизости. Тот прибежал, но, проверив пульс, приложив руку к сердцу, зеркало — к губам, только покивал головой.
— Зачем я здесь? Он убит, — сказал тот равнодушно.
— Убит! — повторили люди, переглядываясь; адская мысль пролетела по их головам.
Они бросились в дом, забирая, что ещё осталось, кто что мог схватить, выводя коней, забирая одежду, драгоценности, всё. Только один старый слуга сопротивлялся этому ужасному грабежу в лице мёртвого господина, окровавленного и синего, лежащего в пустой комнате, очищенной от всего. Но один против всех ничего не мог; он с отчаянием бегал от одного к другому, заклинал, просил, ругал, угрожал; ничего не помогало, его отпихивали, и в конце концов закрыли на ключ в последней комнате. Потом, спеша, ссорясь, крича, нагружая узелки, один за другим оседлали коней во дворе и сбежали.
Эта
