благородные, тонкие люди! — подумала Лиза. — Нирвана нирваной, а вот же — без лишних слов забирают платья и отдают их гладить. Это я называю такт — посмотрел бы Борн, что такое настоящий бонтон!»
Мысль о муже расстроила. «Надо написать ему, что Мадеры уехали, и я приняла приглашение тетушек Дынбира, — соображала Лиза, снимая платье и сворачиваясь под одеялом, которое натянула на голову, чтоб закрыться от солнечных лучей, сверкавших уже во всю силу. — Ладно, я напишу ему, когда высплюсь. И ничего не случится, если написать завтра. Всякий признает — когда ты измучен ужасной дорогой, нет никакого желания писать письма».
То, что письмо мужу можно отложить, что будет вполне достаточно, если она напишет ему только завтра, наполнило ее на несколько минут таким теплым, таким уютным покоем, что она начала мирно засыпать. Сознание ее уже окутывалось мягким покровом дремы, как вдруг молнией блеснуло воспоминание о том, как заговорщически прищурил глаз Оскар и как она чуть было не ответила ему тем же. Да что это со мной, как могло мне в голову прийти подмигивать ему? Конечно, я не подмигнула, но ведь я чуть не подмигнула, а так поступают только женщины легкого поведения! Рискованное сравнение; однако, далекая от того, чтобы потрясти Лизу, мысль о том, что она чуть-чуть не поступила как женщины легкого поведения вызвала только смущенное, правда, но тем не менее довольно греховное хихиканье под одеялом. Через минуту Лиза спала как убитая.
Она очнулась, разбуженная каким-то грубым, сердитым карканьем — позже выяснилось, что это кричал один из павлинов, украшавших дынбировский сад; солнце уже низко стояло над горизонтом, и листья лип, заглядывавших в окно, приобрели со стороны, обращенной к востоку, иссиня-серый, металлический отблеск. Лиза быстро встала, освежила лицо и надела свежевыглаженное платье с желтыми лентами; взгляд, брошенный в зеркало, сказал ей, что она прелестна, все следы усталости исчезли с ее мелкого, хорошенького личика, а желтые ленты так идут к ней, как не шло еще ничто в жизни. Она глубоко вздохнула в порыве сладостной удовлетворенности и все вертелась перед зеркалом, не в силах насытиться видом собственной красоты; а воздух, который она вдыхала, был так свеж, так благоухал травами, полынью, листвой — что она в глубоком наслаждении до тех пор жадно вдыхала и вдыхала его, пока не закружилась голова. Лиза заглянула в соседнюю комнату. «Должна же я посмотреть, как там ребенок, я ведь мать», — подумала она; убедившись с облегчением, что комната пуста, — видимо, нянька повела мальчика гулять, — взяла с кушетки книжечку в парчовом переплете, которую читала Аннерль, и когда зеркало подтвердило ее предположение, что золотистый тон парчи прекрасно гармонирует и с цветом ее лица, и с цветом платья, зажала книгу под мышкой и вышла в сад, наполнившийся предвечерними прохладными тенями.
Тишина; листок не шелохнется, не защебечет птица. Лизе было немного не по себе, немного грустно от этого кладбищенского молчания в природе; сперва она держалась поближе к потемневшим стенам дома, с оглядкой огибая его по дорожкам, петляющим среди кустов орешника и барвинка; но никто ей не встречался, и она отважилась отойти подальше, потом еще дальше, к раскидистым деревьям, в тени которых там и тут скромно, стыдливо серебрились тонкие стволы березок, совсем молоденьких и, видно, недавно посаженных: вокруг каждой из них земля еще не улеглась и мало заросла травой. «Какой прок от того, что новое платье к лицу мне, — думала Лиза, — когда это некому оценить, никто не видит, никто не восхищается мной!»
Остановившись на минуту, она услышала поверх этой тишины, которая разрушала и поглощала всякое представление о шумном, грохочущем войной мире, — легкий, едва уловимый шепот недальней речки Мжи; Лиза застыла, стараясь сообразить, с какой же стороны доносится этот чуть слышный ласковый ропот, как вдруг позади раздалось шуршание шагов в траве. «Это он! — подумала она в радостном ожидании. — Это он, увидел меня в окно и спешит догнать». Она подождала — не заговорит ли; но что-то слишком затянулось его молчание — Лиза оглянулась и увидела не Оскара Дынбира, а садовника, того самого быстрого в движениях старичка, который, как говорили, умер шестнадцать лет назад. Он торопливо шел через лужайку, неся в каждой руке по пустой лейке. Разочарование было так сильно, что Лиза не в состоянии была ответить на его чуть-чуть ворчливый, но вежливый привет.
Лиза пробродила еще добрый час по саду, сердитая, несчастная, она сама себе казалась тщеславной и смешной с этой парчовой книжкой Аннерль, которую захватила только для того, чтоб оттенить красочность своей наружности; она возненавидела даже желтые ленты, украшавшие туалет. Ну на что они, — злобно думала Лиза, — какой мне от них толк?
Мгновенным взором охватила она всю свою прошлую жизнь — и нашла ее бесплодной, пустой. Всегда, всегда одна — в девичестве одна, замуж вышла — опять одна, и вот попала в новое место, далеко от своего противного дома, впервые встретилась с человеком, который мог бы понять ее, — но по-прежнему она одна. Да, они могли бы понять друг друга, потому что он так же хорошо, как и она, знает, что есть на свете другие вещи, достойные внимания и интереса, — не только родина, патриотизм, война, торговля, общественная деятельность: есть еще звезды, поэзия, красота. Ну что бы ему сейчас, вот сейчас, появиться на одной из тропинок и при виде ее, приближающейся в своем прекрасном светло-зеленом туалете, обшитом желтыми лентами, всплеснуть руками в порыве искреннего восхищения: как вы прекрасны! И как вам это к лицу! И сел бы с нею вот на эту скамейку, вынул бы из кармана в фалдах сюртука свои последние стихи и прочитал бы ей, одной лишь ей! Стихи были бы прекрасные, о том, что все бессмысленно на этом свете, кроме любви. Одной лишь вам можно их слышать, сказал бы он, потому что для вас одной писал я их. Ах, надо бы, чтоб все так получилось, но зачем мечтать напрасно, ведь ничего подобного нет, и Оскара Дынбира тут нет, дорожки пустынны, сад будто вымер… Зачем он пригласил ее в свой дом, зачем прищуривал глаз, если теперь совсем, совсем о ней не думает? Где он пропадает, что делает, почему не приходит к ней? Ах, еще одним разочарованием, еще одним горьким переживанием обогатится мой дневник, прибавится еще одна мрачная страница к прежним!
Мой дневник — самая горестная книга на свете, — думала Лиза. — Когда через сто лет ее будет кто-нибудь читать — не сдержит слез...
