Ознакомительная версия.
– Экая беда! – Глинка покосился на собеседника. – Но как же нам, Карл Федорович, быть, если хотим всюду быть русскими?..
Лето повернуло на осень. Все больше было на столе готовых партитурных листков. Прогулки стали короче. Марья Петровна попрежнему боялась темноты и каждого шороха. Глинка работал, не считаясь с временем. В далеком Домнине, в избе Сусанина, уже завязался трагический узел. Глинка писал ответы Сусанина незваным гостям. В музыке прорастало едва видимое зерно – предвещение славы герою.
Глинка оторвался от работы, встал и открыл дверь на террасу. Закатное солнце заливало парк не по-осеннему жаркими лучами. Глинка всматривался в даль, и снова слышался ему будущий светоносный гимн народу Сусаниных.
– Я нашел, – гордо сказал Карл Федорович Гемпель, поднимаясь по ступенькам.
– Нуте-с? – Глинка смотрел на сына органиста, ничего не понимая. – Что вы нашли?
– Я нашел в вашей партитуре один большой порок.
– Так выкладывайте скорее и без всякого снисхождения!
– Я нашел, – продолжал Гемпель, – что эта партитура… – он сделал особенно мрачное лицо, – написана неопрятно и скорописно. – Карл Федорович вдруг разразился громким смехом. – Теперь вы не можете мне возражать! Карл Гемпель сам будет переписывать эту удивительную русскую партитуру!
И он действительно взялся за переписку.
На письменном столе лежит партитура трех действий «Ивана Сусанина», и на титульной странице аккуратно помечено рукою Глинки: «С. Петербург, 27 августа 1835 года».
Над нотами склонился Владимир Федорович Одоевский.
– Можно ли поздравить с окончанием? – спрашивает он, быстро пробегая глазами по страницам.
– Рановато! – отвечает Глинка. – Теперь и предстоит самое важное: сцена убиения Сусанина в лесу. Размышляя, я многое сообразил, но все еще проверяю себя: хватит ли сил? Представь себе эту сцену: русская метель начисто заметает последний стон воинственной мазурки. Тут крепчает голос Сусанина…
Глинка ходил по кабинету, потом остановился в задумчивости перед Одоевским.
– Вся жизнь Сусанина пройдет перед ним в эту последнюю минуту. Вся жизнь, Владимир Федорович!.. И предстоящая смерть. – Он подошел к роялю, начал импровизировать и быстро кончил. – Никак не решусь приступить к этой сцене.
– А с Розеном ты уже виделся?
– И даже вручил ему разработанный план сцены. Но барон, как всегда, изволил объявить, что мне недостает поэтического воображения. Должно быть, и сюда хочет вписать славу ныне царствующему императору. С отчаяния, – Глинка смущенно улыбнулся, – пришлось мне самому за стихи приняться. Впрочем, ничего отделанного для этой сцены еще нет. А потому и прошу тебя рассмотреть готовую партитуру и наистрожайше: все ли стройно, все ли благополучно в оркестровке? Вот тебе и цензорский карандаш. Для начала глянем увертюру.
Одоевский снова склонился к нотам. Глинка отошел к окну. За окнами простиралась Конная площадь, отнюдь не принадлежавшая к числу аристократических уголков столицы.
Приехав с женой из Новоспасского, Михаил Иванович прельстился этой квартирой, потому, что она обеспечивала уединение, необходимое для его трудов, и все удобства для тихой семейной жизни.
Кабинет Глинки находился в отдалении от других комнат, в которых устраивала себе гнездышко Мари, и от покоев, отведенных Луизе Карловне, которая пожелала переехать к дочери.
В кабинете хозяина нетерпеливый Владимир Федорович с головой ушел в изучение партитуры. Он созерцал стройное и величественное здание, которое когда-то первый увидел в разрозненных набросках.
Марья Петровна сидела в будуаре перед туалетом.
– Ты до сих пор еще в беспорядке, – робко замечает ей Луиза Карловна. – Разве ты не выйдешь к гостю?
– Отстаньте, маменька! Мне, право, не до гостей. Деньги опять на исходе, а квартира почти не меблирована.
– Но мать твоего мужа обещала прислать солидную сумму.
– Вот и ждите, а мне все надоело.
– Но почему же ты ничего не скажешь Мишелю? В семейном доме должен быть порядок, пусть он напишет письмо домой.
Марья Петровна ничего не отвечает. Она смотрится в зеркало. И сколько времени можно жить, ютясь на Конной площади?
– Почему вы во-время меня не предупредили? – оборачивается она к матери. – Разве девушка может разобраться в своих чувствах?
– Но кто же меня спрашивал, Мари? Я ведь тоже думала, что у Мишеля богатое имение. А нам шлют одну провизию.
– Скучно, ох, как скучно! – стонет Марья Петровна. – Ну что вы, маменька, ко мне пристали?
– Я? – удивляется Луиза Карловна. – Я давно говорю тебе и твоему мужу: счастье нельзя строить на одной провизии. И дорогой сватье я говорила: «Не оставьте наших милых деток». Что я еще могу?
– И Сонька мне в голову вбила, – продолжает размышлять вслух Марья Петровна: – опера, опера!
– Ну и что же? Опера – тоже очень хорошо. Но для того, чтобы сочинять оперу, надо иметь что кушать и прилично содержать жену.
Марья Петровна попрежнему сидит перед зеркалом, а зеркало говорит ей, что такая красивая молодая женщина не должна страдать.
Из кабинета слышатся звуки рояля. Одоевский кое-что проигрывает.
– Воображаю, – говорит он, – как роскошно прозвучит все это в оркестре!
– Никакой роскоши, Владимир Федорович! Единственно богатство мысли может дать богатство оркестровых красок. Всякое злоупотребление идет от лукавого. А мы будем древней мудрости держаться: ничего слишком! Надобно постигнуть нрав каждого инструмента, знать, где ему место предоставить, а где убрать…
– Тебе бы, Михаил Иванович, не только музыку писать, но и ученый трактат об инструментовке обнародовать.
– А зачем же о музыке рассуждения писать? Музыку слушать надобно, – говорит Глинка и, видя недоуменный взгляд Одоевского, объясняет: – Был у меня дядюшка, который это говорил, а впрочем, дядюшка не совсем прав был. Надобно нам и о музыке писать, да начинать с азов!
Глинка перевернул несколько листов партитуры.
– Глянь-ка, Владимир Федорович, как я здесь смычковыми распорядился. Смычковым, полагаю, принадлежит главное движение в оркестре. Чем больше этого движения, этаких змеиных извивов смычка, тем прозрачнее звук. В смычковых главная сила оркестра… Но довольно! Вручаю тебе партитуру и прошу – суди наистрожайше… Кстати, Владимир Федорович, читал я твою новеллу о Себастьяне Бахе. Если гению и привелось бы остаться одиноким, разве он свернет с пути? Не свернет! Никакая Магдалина его не собьет. Иначе не стать бы Баху Бахом, не так ли?
В кабинет вошла Марья Петровна.
– Ты даже не предложил Владимиру Федоровичу стакана чаю, – с ласковой укоризной говорит она мужу. – Можно ли оставлять тебя одного?
– Нельзя, Машенька, никак нельзя! Да ведь я никогда и не бываю один. Ты всегда со мной.
Марья Петровна погрозила ему пальчиком.
За чайным столом Одоевский наблюдал за хозяйкой дома. В ней появилось нечто новое – уверенность в себе: смотрите, мол, как я хороша, мне все простится! Но взор Марьи Петровны был так ясен, а улыбка так чиста, что вряд ли когда-нибудь она будет нуждаться в прощении.
Одоевский наблюдал и думал: какое счастье, если рядом с гением будет стоять не заблуждающаяся Магдалина, а верная Мария! Но Владимиру Федоровичу не терпелось поскорее остаться один на один с полученной партитурой. Он вскоре уехал.
– Наконец-то! Хоть часок побудем вместе, – сказала Марья Петровна. – Когда ты кончишь свою оперу, Мишель, мы всегда будем вместе… Ненавижу ее, разлучницу!
– Давно ли, Машенька? А помнится, ты признавалась мне, что не знаешь, кого любишь больше: меня или оперу?
– Ты ничего не понимаешь в чувствах женщины. – Ее губы приблизились к его уху. – А если я тебя ревную?
Они долго просидели в гостиной.
– Как у нас хорошо! – Мари явно наслаждалась. – Не правда ли? Мы уже можем начать приемы.
– Если хочешь.
– Но как же можно жить без приемов, Мишель? Только надобно прибавить мебели в гостиной… правда?
– Тебе виднее.
– Да, конечно. За все отвечает хозяйка дома. – Марья Петровна делает паузу. – Но у нас почти не осталось денег, мой дорогой.
Деньги! Они исчезают с непостижимой быстротой. Только на днях Глинка написал Евгении Андреевне просьбу выслать хоть что-нибудь в счет обусловленного годового содержания. Он писал скрепя сердце, но утешал себя тем, что в последний раз затрудняет матушку неурочной просьбой.
А Мари, повидимому, еще только начинала устраивать свой дом.
Давно идет зимний сезон, а у Марьи Петровны состоялись только первые званые вечера. По просьбе жены, Глинка разыскал для нее даже захудалую смоленскую графиню. Стунеевы позаботились о военной молодежи. Хозяин был со всеми любезен и радушен, но не выходил из рассеянности.
– Что с тобой, Мишель? – тревожно расспрашивала мужа Марья Петровна после разъезда гостей.
Ознакомительная версия.
