Сюда-то и попал в начале зимы Антуан, отравленный ипритом в ноябре 1917 года во время инспекционной поездки по фронту в Шампани; он выбрал Мускье, перепробовав без всякого результата чуть ли не десяток тыловых госпиталей.
В отделении для офицерского состава Антуан был единственным военным врачом, пострадавшим от газов. Общие юношеские воспоминания, естественно, сблизили Бардо и Антуана, вопреки различию их темпераментов: Бардо был скорее мечтатель; дотошный, безынициативный, слабовольный; но так же, как и Антуан, он был страстно предан медицине и потому чрезвычайно строг к себе как к врачу. Они поняли, что их многое сближает, и вскоре стали друзьями. Бардо, на которого профессор Сегр взвалил всю работу по госпиталю, не очень-то благоволил к своему ассистенту, доктору Мазе, бывшему врачу колониальных войск, прикомандированному к клинике в Мускье после тяжелого ранения. Поэтому он особенно охотно поверял Антуану свои мысли, свои сомнения, советовался с ним, посвящал в свои труды в совершенно новой области терапии, где было еще так много белых пятен. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы Антуан помогал Бардо в его повседневной работе; слишком серьезно он был болен, слишком занят самим собою, слишком его беспокоили рецидивы болезни, а главное - он был угнетен бесконечными лечебными процедурами, неизбежными при его состоянии; но это не мешало Антуану интересоваться "случаями" других, и как только к нему возвращались силы, как только он мог хоть немного сосредоточиться, когда выпадали сносные дни, он присутствовал на приемах у Бардо, делал вместе с ним опыты, иной раз даже участвовал в совещаниях, ежедневно происходивших в кабинете профессора Сегра при участии Бардо и Мазе. Благодаря тому, что он находился здесь не только на положении больного, но отчасти и на положении врача, специфическая атмосфера клиники тяготила его меньше, чем прочих пациентов, он не был полностью лишен того, что в продолжение пятнадцати лет, в мирное время и во время войны, составляло подлинный и единственный смысл его существования.
Закончив ингаляцию, Антуан укутал шею шарфом, чтобы предохранить себя от слишком резкой перемены температуры, и отправился разыскивать доктора Бардо, который каждое утро в специальной пристройке лично руководил упражнениями дыхательной гимнастики, назначаемой некоторым больным.
Бардо с благожелательным вниманием дирижировал целой какофонией одышливых хрипов. Он был на полголовы выше самых высоких своих пациентов. Преждевременная лысина увеличивала лоб. Ширина плеч была под стать росту: этот человек, когда-то перенесший туберкулез, выглядел колоссом. Могучий, почти квадратный торс, туго обтянутый халатом, приобретал со спины еще более внушительные размеры.
- Я очень доволен, - сказал он, уводя Антуана в раздевалку, где никого не было. - Я боялся, что... Да нет, реакция на белок отрицательная, это хороший признак.
Из-за обшлага он вытащил бумажку. Антуан взял ее, пробежал глазами.
- Я отдам ее тебе вечером, только спишу для себя. (С первого дня заболевания Антуан вел в специальной тетради очень подробную клиническую историю своей болезни.)
- Ты слишком долго сидишь на ингаляции, - проворчал Бардо. - Смотри не уставай!
- Нет, нет, - ответил Антуан. - Я придаю ингаляции большое значение. Говорил он слабым прерывающимся голосом, но отчетливо. - Утром, когда я просыпаюсь, - полная афония: глотка густо покрыта мокротой. А сейчас она хорошо прочищена паром, и голос, как видишь, заметно лучше.
Но Бардо настаивал на своем:
- А все-таки не надо злоупотреблять... Афония, как бы ни была она неприятна сама по себе, это все-таки меньшее зло. Продолжительные ингаляции в иных случаях могут слишком резко прервать кашель. - Как многие южане, он слегка растягивал слова, и от этого выражение его глаз казалось еще мягче, серьезнее.
Бардо сел и усадил Антуана. Он старался создать у больных впечатление, что нисколько не торопится, что готов слушать их без конца, что ничто не интересует его так, как чужие недуги.
- Я бы посоветовал тебе снова начать принимать отхаркивающее, - сказал он, расспросив Антуана о том, как он провел вчерашний день и ночь. Попробуй терпин или настойку росянки. Да, да, средство народное... Обильно пропотеть перед сном, - только, конечно, смотри не простудись, - ничего не может быть лучше! - Манера оттенять некоторые гласные, некоторые дифтонги, певуче растягивать окончания слов напоминала тягучее движение смычка на басовых струнах виолончели.
Он обожал давать советы, свято верил в действие своего лечения и никогда не унывал от неудач. Особенно же ему нравилось наставлять Антуана, превосходство которого Бардо признавал охотно, без мелочной зависти.
- И потом, - продолжал он, не отводя глаз от своего пациента, - почему бы не попробовать несколько дней сернисто-мышьяковое лечение, чтобы уменьшить ночные выделения? Как вы думаете? - обратился он к доктору Мазе, входившему в комнату.
Мазе ничего не ответил. Он открыл шкаф, стоявший у задней стены, снял с себя китель цвета хаки, разлезавшийся по швам и побелевший от стирок, но весь разукрашенный орденскими ленточками, и надел белый халат. В комнате сильно запахло потом.
- Если афония вдруг усилится, мы всегда можем снова прибегнуть к стрихнину, - продолжал Бардо. - Зимой я добился неплохих результатов, когда лечил Шапюи.
Мазе обернулся и насмешливо взглянул на говорившего:
- Ну, знаешь, если это у тебя самый удачный случай...
У Мазе был квадратный череп, узкий лоб, пересеченный глубоким рубцом; седеющие, очень густые волосы росли низко и были подстрижены ежиком. Глаза при малейшем возбуждении наливались кровью. Черная полоска усов резко выделялась на загорелом лице старого колониального служаки.
Антуан вопросительно взглянул на Бардо.
- К счастью, случай Тибо ничем не похож на случай Шапюи, - живо возразил Бардо. Он был недоволен и не скрывал этого. - Бедняга Шапюи в неважном состоянии, - добавил он, обращаясь к Антуану. - Ночь прошла плохо. Меня дважды к нему вызывали. Интоксикация сердца быстро прогрессирует. Общая экстрасистолическая аритмия. Сейчас жду профессора, хочу показать ему пятьдесят седьмого.
Мазе приблизился к ним, застегивая на ходу халат. Разговор перешел на сердечно-сосудистые расстройства у отравленных ипритом, "столь различные, вставил Бардо, - в зависимости от возраста больного" (Шапюи, артиллерийский полковник, находился на излечении уже восемь месяцев. Ему было больше пятидесяти лет) - "...и в зависимости от предшествующих заболеваний", добавил Антуан.
Шапюи был его соседом по площадке. Несколько раз Антуан сам осматривал Шапюи и пришел к выводу, что полковник еще до отравления страдал скрытым сужением митральных клапанов, чего ни Сегр, ни Бардо, ни Мазе, по-видимому, не заметили. Сейчас он чуть было не сказал об этом. (Он испытывал недоброе чувство удовлетворения, почти торжества, которое возникало всякий раз, когда ему удавалось поймать коллегу на ошибке и заставить признать ее - будь то даже самый лучший друг; а теперь это было как бы реваншем за то состояние неполноценности, на какое обрекала его болезнь.) Но каждое слово стоило ему труда. И он решил промолчать.
- Вы не просматривали сегодняшние газеты? - спросил Мазе.
Антуан отрицательно покачал головой.
- Наступление бошей во Фландрии, кажется, действительно приостановлено, - сказал Бардо.
- Да, похоже на то, - подтвердил Мазе. - На Ипре держались стойко. Англичане официально подтвердили, что удерживают фронт на Изере.
- Это, должно быть, недешево обходится, - заметил Антуан.
Мазе пожал плечами, что в равной мере могло означать и "очень дорого" и "невелика беда". Он подошел к шкафу, пошарил в карманах своего кителя и обратился к Антуану:
- Вот как раз швейцарская газета, мне ее дал Гусаран... Увидите сами, по официальным сводкам Центральных держав, за один только апрель англичане потеряли больше двухсот тысяч человек, и только на одной Изере.
- Если бы эти цифры дошли до общественного мнения союзных стран... начал было Бардо.
Антуан покачал головой, а Мазе громко фыркнул. Он был уже у дверей. Обернувшись, он бросил через плечо:
- Ни одно достоверное сведение никогда у нас не доходит до общественного мнения. На то и война!
Как и обычно, доктор Мазе говорил с таким видом, будто считает дураками всех, кроме себя.
- Знаешь, о чем я думал сегодня утром? - начал Бардо, когда Мазе вышел. - О том, что сейчас ни одно правительство уже не представляет национальных чаяний своей страны. Никто ни на той, ни на другой стороне не знает, что думают в действительности массы: голос правителей заглушил голос управляемых. Взгляни на Францию! Неужели ты думаешь, что из двадцати французских солдат найдется хоть один, который согласился бы на то, чтобы ради возвращения нам Эльзас-Лотарингии война затянулась еще на месяц?
