– Ну, какая там обида, бери! Хорошо, хоть поселок не дали им сжечь, – сказал Стадухин, подумав.
Они долго сидели молча, отдыхая после тяжелого ночного боя. Гитлеровский фронт в Лапландии давно уже распался по всем швам. Но здесь, в районе никелевых рудников, немцы воевали так, точно еще надеялись на какое-то сверхчудо. Это сверхчудо, очевидно, должно было им помочь вывезти никелевую породу и сам никель, который остался лежать под открытым небом.
– И мне, что ли, закурить? – сказал Стадухин и, закурив, спросил: – Ну так что, Матти? Говоришь, на Киркенес теперь идем, за фиорды?
– Идем, – согласился Матти. – Уже недалеко…
* * *
Этот тонкостенный дом, как и многие дома в Нарвике, стоял на сваях, уходивших прямо в воду. Сразу же за окнами зимней веранды начиналось море. Но пахло не морем, а французским коньяком и подгнившими апельсинами. Золотистая кожура валялась повсюду, даже на разложенной вдоль стола карте. Киркенес на этой карте был обхвачен тремя черными обручами линий обороны, разрубленными в тех местах, где вдавались в сушу глубокие Бек-, Ланг – и Яр-фиорды…
– Итак, – сказал генерал, оборачиваясь на стук каблуков вошедшего адъютанта.
– Последняя оперативная сводка. Наши войска отступили на территорию Норвегии. Никель взят русскими. Они начали форсировать Пазвиг-эльв в ее среднем и верхнем течениях. Только что получены сведения с береговых постов о том, что их корабли высаживают матросов восточнее Яр-фиорда в направлении на город Крофтфетербург…
– Ну что ж, – сказал Дитм и, подойдя к дверям, выбросил в волны залива гнилой апельсин. – Я давно был готов к этому, только не предполагал, что русские осмелятся высаживать свои десанты так близко от Киркенеса…
На мгновение задержав взгляд на морском горизонте, лапланд-генерал увидел, как вдали разрубают темноту полярной ночи тонкие лучи прожекторов. Это рыскают в штормовом океане английские и американские крейсеры.
* * *
Тревожные вести о высадившихся возле Крофтфетербурга русских десантниках подгоняли отступающую немецкую армию. Их заслоны спешили как можно больше выпустить пуль, чтобы тут же стремительно растаять во мраке ночи. Егеря боялись оставаться в тундре, торопясь поскорее укрыться за линией обороны, которую им приготовили в Киркенесе норвежские квислинговцы.
Григорий Платов подходил со своим подразделением к маленькому поселку Ярфьюрботн, когда на другом берегу залива послышался могучий рев танковых моторов.
– Ваши танки обогнали егерей, – сказал норвежец в колпаке с кисточкой и пригласил «господина солдата» в свой дом…
Русские танки появились так неожиданно, что их быстрым маневром был спасен от факельщиков не только его дом, но и коза, которую егеря не успели зарезать.
Норвежец угостил Платова стаканом жирного молока.
– Господин русский, – сказал норвежец, – может пить не обязательно один стакан, он может пить и два и три…
– Благодарю вас, товарищ.
Платов поправил автомат, собираясь уходить, но был остановлен вопросом.
– Вы не знаете, – спросил его норвежец, – где сейчас Мельников и каковы его достижения?
– Кто это?
– Это ваш конькобежец, он приезжал к нам в Норвегию перед войной.
– Простите, не слыхал, – смутился Платов.
И норвежец, пожав ему руку, огорчился:
– Жаль… Но, конечно, война. Будь она проклята!
* * *
Семушкин сам вместе с боцманом Мацутой уже испытал на себе все ужасы фашистского застенка и потому радостно спешил выпустить заключенных на волю.
– Эй, – крикнул он, врываясь в барак, – кто тут есть?
В низком и длинном помещении было темно. Ровные ряды деревянных нар, поделенных на ячейки, напоминали гробы. Из угла послышался чей-то сдавленный стон, темнота зашевелилась, бледные пятна человеческих лиц появлялись отовсюду.
А прямо на Семушкина, через весь барак, пошатываясь, шел невысокий изможденный человек. Одна рука его, сжатая в кулак, была поднята в приветствии, губы слабо шептали:
– Рот фронт… Фрихитен… Руссия… Я будет друг тебя – Сверре Дельвик!
* * *
В окрестных скалах Киркенеса жители города спасались от немцев в глубокой заброшенной штольне. Никонов еще вчера отправил отряд навстречу армии, а сам с актером Осквиком спустился в эту штольню – впервые открыто пришел к норвежцам…
Маленькая девочка держала на коленях нахохлившегося петуха. Петух, видать, был вообще драчливый, но сейчас присмирел. Она ласкала его по выгнутой шее, и Никонов сказал:
– Красивый… А он поет у тебя?
– Нет.
– А почему?
– Он боится…
В спертом подземном мраке слабо чадили светильники. Над головами беженцев нависали глыбы породы, монотонно журчали известковые ручьи. Осквик ворочался в поисках места посуше, но кругом противно хлюпала стылая вода.
– Двое суток, – сказал актер. – Двое суток они уже здесь. Говорят, что русские скоро будут на Пазвиг-эльве…
Девочка с петухом задремала, а петушиный глаз светился в полумраке красноватым огоньком. Никонов осторожно погладил птицу по шершавому гребню:
– Ты еще будешь петь, – сказал он ей, и тут снаружи прогремела длинная автоматная очередь. – Осквик! – сразу поднялся Никонов, – вставай, их надо отогнать, пока они не зажгли шашки…
В провале штольни светлело звездное небо, на его фоне выднелись фигуры немцев и «хирдовцев».
– Глупцы! – орали они в провал штольни. – Вылезайте и бегите в Нарвик… Русские не знают пощады, они вырежут вас всех!..
Никонов не спеша подходил к ним – в лицо ему уперся острый луч офицерского фонаря:
– А ты кто такой? – окликнули его.
– Все равно – не запомнишь, – ответил Никонов, и грохочущий автомат запрыгал в его сильных руках.
Враги отхлынули, а из-под земли, искаженный эхом, донесся петушиный крик – заливистый и громкий.
– Не уйдем, – сказал Никонов Осквику, – здесь и будем ждать наших…
* * *
Горы встают до небес; трещит лед на озерах; беснуются студеные реки; осыпаются под гул канонады иголки с еловых ветвей.
Вползают на крутизну орудия; танки дробят гусеницами тундровый камень; самолеты пронизывают небо; корабли прочерчивают горизонт океана бурунами пены.
И – люди, люди, люди… Они идут уже по земле норвежской, за ними остается шуметь в порогах грохочущий водяной рубеж. И в сердце каждого, кто хоть раз оглянулся назад, отозвалось:
– О, русская земля, теперь ты уже свободна!
Сережка, получив ответ из училища, стал спешно готовиться к отъезду. Ирина Павловна, уже успев свыкнуться с тем, что сын должен уехать, неожиданно растерялась. Сережка, ее милый Сережка, и вдруг куда-то уедет, она не скоро его увидит. Нечто подобное такому состоянию она уже испытала прошлой осенью, когда он бросил дом, ушел в море.
А отец – большой, нарочито суровый – расхаживал по комнате, задевая плечами мебель, добродушно ворчал.
– Вот обожди, – пугал он сына, – там из тебя человека сделают, там, брат ты мой, матери нету…
Сережка только смеялся в ответ, а по вечерам, тщательно выутюжив брюки, убегал куда-то.
– Куда он ходит? – допытывалась Ирина у мужа.
– А я-то откуда знаю!..
Анфиса предстоящую разлуку переживала, пожалуй, не меньше.
– Сережа, – повторяла она, – ты не забывай писать мне.
– Ну вот еще!
– Не забудешь?
– Я же сказал…
Степан Хлебосолов кряхтел и охал на своей лежанке, его терзал ревматизм, мешал свет настольной лампы.
– Вы бы хоть погулять сходили, погода ладная, – говорил он, а за окнами металась пурга. – В кино бы сбегали, что так-то сидеть!..
Они шли в матросский клуб. На громадном экране волновалось море, скользили по волнам миноносцы, в атаку выходили, поднимаясь на редан, торпедные катера. Сережка сбоку смотрел на профиль девушки и думал о том, что думает Анфиса в этот момент, когда он думает о ней.
– Так ты пиши, – говорила она.
– А знаешь, – предложил он, когда они вышли на улицу в густой толпе солдат и матросов, – сходим ко мне!
– Ой, что ты!
– А почему нет?
– Там у тебя мама.
– Так что?
– Ну все-таки…
– Пошли! – И он привел ее домой, не испытав почему-то никакого смущения перед родителями. – Вот, – сказал просто, – познакомьтесь…
«Ах, вот оно, оказывается, что!» – улыбнулась Ирина Павловна и щелкнула Сережку по носу:
– От матери скрыл…
Она увела Анфису, робкую и немного растерянную, в другую комнату, а отец, по-прежнему улыбаясь, все грозился.
– Вот обожди, – говорил, – там из тебя офицера сделают, не до девчонок будет, коли заниматься начнешь…
Анфиса вышла из комнаты матери совсем другая: робость исчезла, она уверенно села в кресло; Ирина Павловна умела разговаривать с людьми так, что они чувствовали себя в ее доме легко и свободно, и Анфиса, выбрав момент, шепнула:
– А какая у тебя мама, Сережка, хорошая!
– Ну вот видишь, а ты боялась идти, – обрадовался он за свою мать, благодаря ее в душе, и гордо добавил: – У меня и отец хороший…
