и свозил мастеров со всех знаемых стран, отдарял щедро из собственной казны. Зато и суров был в спросе, нередко опускал в узилище нерадивого. И ныне не жалеет об этом: без чистоты в помыслах немыслимо служение Богу.
Да, много трудов положил Владимир, зато и поднялась церковь дивная, со всех сторон зримая, с золочеными крестами, с чудной мозаикой и фресками, залюбуешься, и на сердце, хотя бы и отягощенном заботами, легче станет. А коль скоро войдешь под ее своды, минуя церковный притвор, то и помнится, словно бы ты в другом мире, столь далеком от твоего, что и усомнишься и с недоумением спросишь у себя:
— А был ли тот мир? Не помстилось ли, что был?.. Лики святых из смальты и золота глянут на тебя со стен, как бы взывая к твоему сердцу, и скажешь ты хотя бы еще и не отойдя от веры дедичей:
— Господи, Господи! Велика твоя сила!..
И пуще прежнего опахнет душу благостное, когда увидишь за золотым Престолом сияющий Лик Христа, и тогда падешь на колени и возблагодаришь Всевышнего за то, что ты есть на земле, хотя бы и слабый и самый малый среди живущих, но тоже способный видеть и слышать, и прежде незнаемые мысли увлекут невесть в какие дали, как бы даже ко Престолу Господнему, ведь он смотрит на тебя и жалеет и понимает в душе, подвигает к спасению, к утверждению твоей сущности, которая от Бога.
Владимир приходил в церковь и тихо произносил молитвенные слова:
— Блаженны милостивые… Не собирайте сокровищ на земле… Всегда видел я пред собою Господа… ибо он одесную меня… Не поколеблюсь… Ты укажешь мне путь, полный радости пред Лицем Твоим… Блаженство Десницы Твоей вовек…
И воспарял в чувстве своем, которое разом очищалось от всего земного, становилось легким и прозрачным, почти невесомым, отчего нельзя было найти названия ему. Владимиру зрились божественные Чертоги и пребывающие близ них на высокой Горе, и он шептал:
— Господи! Кто может находиться близ жилища Твоего? Кто обитает на святой Горе Твоей?!
Но не ждал ответа, и мысли об этом не допускал, а святые слова произносились как бы не им, но кем-то еще и словно бы в утверждение удивительного чувства, что ныне жило в нем и влекло… И не скоро еще оно ослабевало, а случалось так, когда заканчивалась церковная служба, отправляемая Настоятелем Храма. Но и тогда Владимир был благодарен, что отпущенное Господом сладостное чувство живет и в нем; нередко он находился в ожидании его, порой нетерпеливом и страстном, но с той мерой дозволенности, которую определил для себя в недавнее время.
Однажды ночью противно его естеству, то есть противно и этому чувству, ему привиделось, нет, не во сне, что стоит он на берегу Волхов-реки у старого перекидного моста на мягком, чуть шевелящемся под ногами песке, в одной нательной рубахе и напряженно смотрит на темные ворочающиеся волны. Он пока не знает, отчего в нем все напряглось, как бы в ожидании несвычного с миром, что сделалось тому причиной, хотя смутно и догадывается, и мало-помалу к нему подступил страх, но не тот, обыкновенный, сковывающий тело, а словно бы даже подталкивающий к какому-то действию, и Владимир не в силах совладать с этим ощущением, забрел по колено в воду, но тут же и отпрянул, упал на горячий песок. Из воды, как раз напротив того места, где он упал, показалась огромная, жгуче-черная, с огненно горящими глазами голова древнего ящура, по преданию, являющегося божеством Волхов-реки, подсобляющего ее продвижению по земным пространствам. Ящур повел огромной головой сначала в одну сторону, потом в другую, и скоро скрылся из глаз.
День прошел, два, а беспокойство, закравшееся в душу Владимира от ночного видения, не проходило. И было отчего… Посещало его это видение не часто, лишь перед тем, как получить весть о несчастье. Так было накануне гибели брата Олега, сброшенного в реку с моста. То же повторилось в день смерти матери Малуши.
— К худу, — сказал Владимир поутру жене.
— На все воля Божья, — отвечала Анна, ничему от судьбы отпущенному не противясь.
Но обычно успокаивающие Владимира слова ныне не привели к утишению его сердечной сути. Он был не в состоянии справиться с собою и все ждал чего-то, ждал… И вот пришло: сказал приехавший из Новогорода боярин, отвешивая поклон Великому князю, что умер Добрыня; а еще сказал, что повелел Большой воевода похоронить себя по древнему обычаю, для чего близ развалин Слав-города, ныне густо заросшего бурьян-травою, развели огромный костер и вознесли на него великого воина, курган насыпать не стали… И еще сказал боярин, что долго тризновали новогородцы, поминая Большого воеводу, и был на Тризне некто скрывший лицо под темной сеткой, кованой из железа, окольчуженный, и сказал сей воин, сидя на добром вороном коне:
— Осиротела Русь. Просторный храм разрушен, и долго еще не быть выстроену подобному.
И открыл лицо, и люди узнали в нем Могуту и шарахнулись от него.
Горестное недоумение вызвала во Владимире смерть Добрыни, и не только потому, что оказалась неожиданной, а еще и потому, что увенчалась нехристианским погребением. Выходило так, что своим последним повелением Большой воевода как бы возвращался к вере дедичей. Но Владимир не хотел верить в это, а каждого, кто отыскивал подтверждение сему, а возле Стола нашлись и такие, Владимир обрывал непривычно резко и сухо. И все же в душе что-то происходило, вдруг как бы противно его желанию вспомнилось, что он и раньше сомневался в истинности веры Добрыни, угадывалась в ней какая-то незавершенность, он вроде и говорил: «Остановить ли пущенную стрелу? Где много Богов, там много водителей, полагающих себя первыми», — однако не шел дальше этого, не распахнул души пред Господом, не ощутил себя осиянным Светом Его, не умилился пред Ликом Его, не сломал гордыню в себе. Да, да, теперь-то Владимир твердо уверовал: это, последнее более всего угнетало, Добрыня и после омовения святой водой не поменялся, был суров и гневен, коль скоро что-то вершилось не так, как предопределялось им. Все так, так. Однако же… Больно Владимиру. Горько. А тут еще Могута, враг честных христиан, почему бы он-то оказался на тризне по Большому воеводе? Призван кем-то? Случайно ли появился там? Все мутит, мутит, подымает противу христиан новые и новые роды, и несть конца брожению в людях.
Но что же дальше? Что?..
Сказано было: в конце пути — начало его. Начало чего?.. Еще большего падения
