ДРУЗЬЯ ИЗ ДАЛЕКОГО СТОЙБИЩА
Улыбка любимой девушки — хорошо,
И рыбой озера полные — хорошо,
Но в небе Нгер Нумгы всю ночь стоит,
А путь твой еще не начат…
Ненецкая пословица
А нарты поют свою песенку
Мне бы песню хотелось спеть об этой веснушчатой девушке. В этой песне я бы рассказал о том, как спускается над миром великая полярная ночь, вспыхивает на полнеба северное сияние, далекое и холодное; о том, как лиловеют снега и фиолетовые тени ползут по сопкам от северных звезд. Но где мне найти такие слова?
Маленький аргиш семнадцать суток мчится по поющему насту, и на последних нартах сидит девушка с обмороженным лицом. Девушку зовут Тоня Ковылева, и она плачет от обиды. Резкий, пронизывающий ветер застудил ее. Ноги онемели. Ей хочется упасть в снег и заснуть крепко, надолго, как она никогда не спала за всю свою, жизнь, полную ошибок и детских обид.
Но ясовей гонит упряжку все дальше и дальше и только иногда останавливает ее, чтобы покормить оленей и справиться, не замерзла ли хабеня и не хочет ли она поспать, как слабый человек. И Тоня говорит:
— Я вовсе не слабая. Я такая же, как и все люди.
И втихомолку вытирает слезы, засыпая на ходу.
Проводник сочувственно улыбается, ставит палатку и переносит в нее девушку.
Недолгий сон ее по-детски бездумен и крепок.
Луна вновь показывается над восточными сопками, и проводник будит девушку.
И вновь бесконечная песенка полозьев и чечетка оленьих копыт. Под ритм ее приятно вспомнить далекие города, оставшиеся позади, Костю, мать, и Москву, и подруг. Вспомнить все, что забыто и оставлено на долгие месяцы неведомой и заманчивой жизни.
Звенит наст. Качаются низкие северные звезды, и Тоня вспоминает все, что стало сейчас таким далеким и милым… Высоко к небу поднимались тонкие прозрачные дымки.
— Видишь, хабеня, — сказал проводник и остановил аргиш на вершине сопки, — щеки потри, девушка, мороз…
Тоня слезла с нарт и достала платок. Она долго оттирала им лицо, пока щеки не запылали. Вскочив на нарты, посмотрела в долину. На дне ее полукругом расположилось стойбище. Несколько упряжек стремительно вылетели навстречу Тоне и ее проводнику.
— Сколько мы едем, а я не знаю, как вас звать, — устало говорит девушка.
— Хойко, — отвечает проводник. — Я ведь охотник.
— Хойко, значит, — говорит Тоня. — Это очень хорошо, что ты охотник.
— Поедемте, хабеня, — смущается юноша и, исподлобья всматриваясь в раскрасневшееся лицо девушки, с гиком садится на нарты.
Упряжка, окутанная снежной пылью, мчится прямо к стойбищу.
Оленеводы сдержанно улыбаются девушке. Юноши освобождают оленей от упряжи.
Топя протягивает каждому маленькую озябшую руку.
— Здравствуйте, — говорят они, — мы вас давно ждем.
И, поставив вместе с проводником палатку, уводят Тоню в один из чумов.
«Итак, начинается моя вторая жизнь», — невольно думает девушка, и от сознания этого на душу ее ложится какая-то щемящая, неосознанная грусть.
«Теперь уже поздно отступать, и Костя, и мама далеко. Пусть будет так».
— Здравствуйте, — неестественно весело говорит она, войдя в чум и еле различая при сумеречном свете костра лица мужчин и женщин.
— Ань-дорова-те, — неторопливо отвечает старик со слезящимися глазами, растирая в деревянной ступочке махорку.
Женщины подбрасывают в огонь хворосту, и Тоня видит широкие доски у костра. Слепая, горбатая старуха пододвигает к доскам деревянное лукошко с выжженными на крышке цветами, и губы ее тихо произносят:
— Садись, хабеня, устала, поди.
— Чаю попейте, чаек после дорожки хорош-хорош, — несется неожиданно ласковый голосок от занавески.
Пламя охватывает хворост со всех концов палевыми лепестками, и Тоня с надеждой всматривается в человека.
— Меня звать Васька Харьяг — первый что ни наесть помощник власти. Власть пришла новая, царя сбросили. Наш народ темный, что знает? Выбрали меня родовым старшиной. Пять лет ходил в начальниках, а в тундровый совет стали выбирать, я отказался. Что мне с бумагой делать? Люди ученые больше меня знают. Правду я говорю?
Черные волосы, подстриженные кружком, широкие скулы, узкие глаза.
«Нация… — думает Тоня. — Хороший человек. Побольше бы вот таких».
— А члены партии у вас есть? — спрашивает она.
— Как не быть! Есть. Явтысый. Зачем молчишь, сват?
Старик, неторопливо растиравший табак, смотрит на Тоню. Лоб его, странно изрезанный кривыми морщинами, лоснится от пота.
В тишине глухо тонут его слова, полные значения и силы:
— Васька Харьяг правду говорит.
Он откладывает ступку в сторону и торопливо что-то ищет под своей малицей. Маленький партийный билет, завернутый в шершавую шкурку нерпы, появляется в его левой руке.
— Вот, — произносит он. — Мне говорят, что я исключен, девушка. Посмотри, правда ли это?
— Я думаю — так правда. Исключили, — равнодушно говорит Васька Харьяг.
Тоня невольно поворачивается на голос. Надменная улыбка «помощника власти» настораживает ее. Тоня сурово смотрит на Ваську Харьяга, и тот мрачнеет.
— Все в порядке, товарищ Явтысый, — говорит она, — ничего особенного. Взносы отвезете через месяц — это разрешается.
Явтысый с благодарностью смотрит в сухощавое лицо девушки и, не зная, чем выразить полноту своих чувств, подносит ей табакерку. Не успевает он опомниться, как Тоня берет на ноготь щепотку и нюхает. Слезы брызжут из ее глаз, и она долго чихает под хохот мужчин, женщин и детей.
— Вот лешак-то! — восхищенно говорит кто-то из темноты. — Грамотная и табак нюхает. Хорошо!
Тоня хохочет вместе со всеми и, сняв рыжий полушубок, садится пить чай. Васька Харьяг неожиданно подходит к ней.
— Приезжай-ко в гости, чего ли. Я, взять к примеру, недалеко живу.
— Хорошо, — говорит Тоня, — я объеду все ближайшие чумы, узнаю,-кто как живет, и начну обучать всех детей грамоте.
— Тарем, — говорит Васька Харьяг, а лицо Явтысого мрачнеет.
Когда гость выходит, Явтысый говорит тихо, одними губами, поднося кружку чаю девушке:
— Это шаман, хабеня. Понимаешь?
— Да, — так же тихо отвечает Тоня, — теперь я понимаю…
Возвратившись в свою палатку, Тоня зажгла лампу-молнию и, поставив ее на тумбочку, долго не могла заснуть на маленькой складной койке. Какими-то далекими-далекими казались ей прошедшие годы, юность, детство. Она пока одна наедине с этим неизвестным миром.
«Хорошо, что так много книг взяла», — думает Тоня.
И бояться ей тоже нечего: чем она хуже других? Шаманы. Кулаки. Неизвестная жизнь. Да это и не так уж страшно. И то, что Явтысый попросил поддержки у нее, беспартийной девушки, — разве не доказательство того, что она здесь нужна больше, чем ее подруги, имеющие только мужей и нигде не работающие? А трудно было всем: и Феликсу Эдмундовичу, и Владимиру Ильичу.
Тоня улыбается теплой и гордой улыбкой. Она наполовину выползает из спального мешка и, подняв с полу чемодан, кладет его себе на колени. Из чемодана она вынимает маленький портрет Ленина и ставит его на тумбочку, подальше от лампы. Ильич щурит добродушно глаза, и Тоня тихо смеется от радости. Ей кажется, что Ильич понимает ее состояние и думает сейчас: «Ага, попала, Тонька! Боишься, трусиха?»
И, заснув, девушка продолжает волноваться за свое такое заманчивое будущее.
И снится ей, что Васька Харьяг — шаман — приходит в ее палатку и садится к тумбочке, где пьет чай Владимир Ильич.
— Здравствуй, гражданин Ленин, — говорит он.
— Садись, — отвечает Ильич.
Васька Харьяг хмуро садится на пол и говорит лисьим голоском:
— А мы придушим твою девку, гражданин Ленин.
Ильич улыбается насмешливо, гладит по лбу Тоню и говорит шаману:
— Попробуй…
— Она не комсомолка. Она беспартийная, — говорит Васька Харьяг.
Ильич долго всматривается в лицо Тони и вновь улыбается тепло и приветливо.
— Правда? — спрашивает он.
— Да, — шепчет Тоня.
— Тогда за нее ты, Васька Харьяг, ответишь втрое. Она беспартийная, а вот в тундру приехала. Далеко.
Шаман хочет что-то сказать, но Ильич смотрит на него угрожающим взглядом, и Васька Харьяг уползает из палатки.
— А в комсомол ты все-таки вступи, — тихо говорит Ильич, — трудно будет — не плачь…
— Обязательно вступлю, — шепчет Тоня и засыпает крепким, спокойным сном.
Утром к ней приходит Хойко. Войдя в палатку, он садится, поджав под себя ноги, и терпеливо ждет ее пробуждения. Тоня инстинктивно чувствует присутствие кого-то в палатке и открывает глаза.
