Душан Калич - Вкус пепла

Массивный стол орехового дерева с ножками в виде львиных когтистых лап стоял на выложенной плитками площадке, где еще оставались лужицы после ночного ливня. На удобных стульях у стола расположилась их семерка:

Жильбер Борниш, француз, год рождения 1920-й, выпускник юридического факультета, участник движения Сопротивления. Арестован в Париже в мае 1943 года. Лагерный номер Ф 28320.

Ненад Попович, серб, гимназист, год рождения 1925-й, член Союза коммунистической молодежи Югославии, арестован на юге Сербии в марте 1943 года. Лагерный номер Ю 27430.

Мигель Диего, испанец, год рождения 1916-й, рабочий-строитель, боец испанской республиканской армии, арестован во Франции в 1940 году. Лагерный номер И 4503.

Александр Черкасов — Саша, русский, год рождения 1921-й, тракторист совхоза, арестован в конце 1942 года. Лагерный номер РС 25480.

Фрэнк Адамовски, американец польского происхождения, год рождения 1920-й, пианист, пилот, взят в плен под Линцем (Австрия) в конце 1944 года. Лагерный номер США 92673.

Зоран Стоянович, серб, год рождения 1919-й, крестьянин, арестован летом 1943 года в Топлице по подозрению в активной помощи партизанам. Лагерный номер Ю 30750.

Анджело Бомпиани, итальянец, год рождения 1921-й, каменотес из Рима, арестован как участник движения Сопротивления в конце 1943 года. Лагерный номер ИТ 42287.

Они сидели, положив руки на оружие, безмолвные и застывшие, отчего их глаза на бледных лицах обрели холодный стеклянный блеск. В слабом свете прохладного майского утра, съежившись в своих лагерных лохмотьях, молчаливые и почти бездыханные, они были похожи скорее на нереальные существа, на семь восковых фигур, посаженных за большой стол в зале какого-то музея, чем на живых людей, с которыми разминулась смерть в этом нацистском концлагере.

В дымке предрассветных сумерек вырисовывались контуры разрушенной лагерной ограды и пустые караульные вышки с потушенными прожекторами. Их треснувшие зеркала, словно печальные, ослепшие глаза, отражали занимавшийся свет дня. В каменной стене, там, где раньше были ворота, теперь зияла огромная дыра, похожая на разверстую пасть чудовища, окаменевшего в своей ненасытной алчности. Сквозь дыру виднелся лагерный двор с останками узников из последнего эшелона, которые в ночь накануне освобождения прошли через газовую камеру. Голые трупы лежали грудами у высокой трубы потухшего крематория.

На влажных плитках, в нескольких шагах от стола, там, где штакетник огораживает газон, на котором под сломанной белой мачтой валялся вымазанный в грязи нацистский флаг, стоял эсэсовец с унтер-офицерскими знаками различия.

Рассветало, и силуэты людей постепенно становились все отчетливей. Голубоватый свет раннего утра озарил лицо молодого эсэсовца, который мог быть ровесником кого-нибудь из семерых. Он стоял прямо, со связанными за спиной руками, тупо глядя поверх их голов куда-то далеко за разрушенную ограду и груды обнаженных трупов. Поредевшие волосы, восковая бледность, остановившийся взгляд и сжатые губы — казалось, он фанатически противится открытию истины и ощущению того, что руки у него связаны. Где-то в другом месте, даже здесь, не будь он в оливково-зеленой форме со знаками различия «юберменша»[1], выражение его лица можно было бы принять почти за набожное и смиренное, совсем как у отшельника, который отрешился от кошмаров земной жизни. Однако чем больше рассветало, тем отчетливее становились черты его лица. И они были под стать знакам различия, красовавшимся у него на форме. Вместе с выражением неверия в то, что он стоит на развалинах царства «сверхчеловека», которое он создавал со своим фюрером, в его лице угадывался страх перед очной ставкой с этими призраками, лица которых не слишком отличались от лиц трупов, сваленных в груды, или от тысяч других клейменых рабов, проходивших мимо него дорогами, отмеченными печатью безнадежности. И все-таки это не был только откровенный страх смерти.

Вилли Брухнер, эсэсовец, удостоенный чина, Железного креста и прочих знаков отличия, постыдился бы такого чувства. Своим поведением он хотел дать им что-то понять, напомнить, что давно был бы мертв, если бы они не одолели его и не отняли у него ампулу с цианистым калием. И хотел спровоцировать их: пусть они покончат с ним как можно скорее. Между тем стоило опустить взгляд на эти лица, и он бы ужаснулся, прочитав в их глазах, что и они думают о том же и по его лицу читают все чувства и мысли, которыми он был лихорадочно охвачен с того самого момента, когда его из бункера привели сюда, на площадку: «Как меня убьют? Что они надумали? Не замышляют ли сначала показать мне все страшные облики смерти, с которой сами здесь встретились, чтобы выбрать для меня наиболее страшную?…» От первой мысли о неизвестном конце и до этой минуты он чувствовал, как тщетны его усилия изгнать из сознания бескрайний ряд картин, запечатлевших мучения и смерть в долине носильщиков камня, «бауэркоманды», в газовых камерах, в помещениях, где проводились опыты над людьми…

А семеро как будто знали его мысли, как будто влезли ему в душу и вместе с ним разглядывают эти картины.

Солнце поднималось из-за снежных вершин Альп, и его розовый отсвет разливался по влажным плиткам. От солнца мертвенно бледные лица семерых казались окрашенными живым румянцем, а глаза наполнились лучистым блеском. Только лицо Брухнера оставалось бледным, перекошенным и неподвижным, словно солнечный свет открыл ему самый ужасный облик смерти. Он все еще смотрел куда-то поверх голов сидящих за столом.

Жильбер загасил окурок и, обменявшись взглядами с товарищами, достал из наружного кармана своей куртки ампулу с цианистым калием.

— Видишь это, Брухнер? — сказал он тихим усталым голосом по-немецки с сильным французским акцентом. Не отводя взгляда от лица Брухнера, он положил ампулу на стол перед собой, рядом с автоматом. — Мы отдадим это тебе, если договоримся…

Брухнер молчал. Казалось, он не слышал Жильбера. Покачиваясь на онемевших ногах, он не переставал вглядываться куда-то в вышину.

— Свинья проклятая! — громыхнул Саша, потянулся к автомату и вскочил со стула.

Ненад молча придержал его за локоть. И цепко держал до тех пор, пока тот не опустился на стул и не отложил оружие.

— Сукин сын… Я бы его живым в крематорий… — проворчал Саша по-русски и сердито оттолкнул руку Ненада. — Я бы ему эту отраву нипочем не дал!

Остальные молча дожидались, пока Саша успокоится. Брухнер испуганно дернулся и чуть отшатнулся под натиском Сашиной ярости. Расширившимися зрачками смотрел на них. Так, глядя друг на друга — они на него, а он на них, — молчали до тех пор, пока не заговорил Жильбер. Заметив, что в поле зрения Брухнера ампула не попадает, он, отодвинув ее от автомата, сказал:

— Подойди сюда и посмотри.

Снова наступило молчание. Брухнер немо смотрел на ампулу. Казалось, судорога свела его тело, затем он как-то странно вздрогнул и поднял глаза на Жильбера. Теперь взгляд его стал более открытым. С посиневшими губами на бледном лице, он был похож на человека, приговоренного к смерти, которому вдруг блеснул лучик надежды на спасение. Шагнув вперед и став по стойке «смирно», он резко дернул головой так, как несколько дней до этого делал перед начальством, готовый к слепому послушанию.

Жильбер заговорил:

— Мы, семеро, вышли из лаборатории доктора Крауса. Ты был одним из блок-фюреров, которые отбирали заключенных для его команды…

Взгляд Брухнера панически метнулся с одного на другого, и, не дождавшись прямого вопроса, трескучим, чуть слышным голосом он парировал:

— Господа… Ни один из вас не был в моем блоке… Я отвечал за двадцать пятый блок, предназначенный только для евреев…

В то время как остальные молча расстреливали его взглядами, кипящими ненавистью, способной в любой момент поднять их с места, Жильбер дрожащими руками начал медленно расстегивать пуговицы на своей куртке.

— У меня не было контактов с заключенными из других блоков, — неуверенно добавил Брухнер; избегая смотреть в глаза, он тупо наблюдал, как Жильбер расстегивает куртку.

Жильбер расстегнул последнюю пуговицу, распахнул куртку и рубаху и, оглядев свою высохшую, как у скелета, грудь, помеченную под ключицей, с левой стороны, голубыми чернилами, медленно поднял глаза на Брухнера. Поймав взгляд Брухнера, сказал:

— Расшифруй нам этот знак. Что доктор Краус делал с людьми, помеченными шифром Е-15?

Жильбер спросил тихо и без особого нажима, но отчетливо. Брухнеру же показалось, что он услышал эхо, отраженное разрушенными стенами лагеря. Воцарилась мертвая тишина. В ожидании ответа лица людей за столом вновь обрели призрачность, затаив дыхание вглядывались они в сжатый рот эсэсовца.