Анатолий Трофимов - Угловая палата

Город был освобожден тринадцатого июля. Майор Валиев узнал об этом утром следующего дня и сразу поспешил к Олегу Павловичу. Потоптался, понудился у двери: не было особого желания видеть сегодня Козырева, разговаривать с ним. Но разве без начальника госпиталя обойдешься тут! А-а, шайтан бы все побрал…

Стук невольно получился нервным и учащенно громким, как пулеметная очередь. Самому стало неловко.

Олег Павлович Козырев брился. Не оборачиваясь (видел начхоза в приставленное к стопке книг зеркало), спросил неокрепшим после сна голосом:

— Ты что, Мингали Валиевич, на пожар?

После такого вопроса «Здравствуй» и «Доброе утро» уже не годились. Вот и ладно. Ответил:

— Возможно, на пожар. Вильно взят.

Козырев был осведомлен, потому и на ногах в такую рань.

— Торопишься? Хвалю. Кого с собой?

— Медсестру потолковее.

— Мужика, может, надежнее?

— Мужиков у коменданта раздобуду. Штат подсобников заполнять надо. Об этом голова болит. Женщина с местными женщинами скорее контакт найдет, — холодно излагал свое решение майор Валиев.

— Кого? Конкретнее.

В поездку просилась неизменный ассистент Козырева рябоватая двадцатипятилетняя Серафима; готова была поехать и другая хирургическая сестра — всегда угрюмая Тамара Зубарева; храбрилась и толстушка Надя Перегонова, некогда закончившая ускоренные курсы военных фельдшеров, но так и не ставшая фельдшером. После вчерашней разгрузки палат — кого в тыл для дальнейшего лечения, кого для продолжения службы — госпиталь полуопустел, и можно было без урона для общего дела взять в поездку всех троих, но такой многочисленный отряд Валиеву был ни к чему, и выбор пал совсем на другого человека. Сказал об этом Козыреву.

— Маша Кузина со мной поедет.

— Ну-ну…

Олег Павлович прибрал бритву в ящик стола, сняв рубашку, подошел к раковине. Из открытого крана выцедилась струйка не толще вязальной спицы. Олег Павлович сбоку посмотрел на недружелюбно настроенного Мингали Валиевича. Задело за живое. Но Козырев умел управлять собой. Подавив недоброе, он извинительно кивнул на круглый столик с графином:

— Полей, пожалуйста.

Мингали Валиевич лил гортанно булькающую воду в составленные ковшиком мускулистые руки и взглядывал на выразительно-властный профиль Олега Павловича. Цветуще молод. Благородно красив. Хирург — каких поискать. «Руфине ли Хайрулловне было совладать с собой?» — подумал Валиев и понял, что мысль эта — не что иное, как шаг к оправданию Олега Павловича, желание удержать прежнее к нему расположение.

Пофыркивая, Козырев плескал на лицо воду и наставлял:

— Город немного знаю, бывал до войны. Говорят, не очень разрушен. Найдешь. В центр не лезь. Лучше на окраине, поближе к железной дороге. Военные казармы на том берегу Вилии. Парк там старинный. Посмотри. Правда, авиация сильно работала по мосту, могла прихватить, это — рядом. Ну, там увидишь… Документы заготовь, чтобы не получилось, как в тот раз…

— Заготовлю.

— «Виллис» возьмешь?

— Тебе он тут нужнее. В Вильно из интендантства собираются. С ними уедем.

Они долго бродили по коридорам, коридорчикам, лабиринтовым закоулкам трехэтажного кирпичного здания, не оставляли без внимания ни одной двери: за каждой могли быть драгоценные квадратные метры будущих госпитальных палат, перевязочных, операционных, процедурных, ординаторских. На верхнем этаже Мингали Валиевич присел на усыпанный известковой шелухой подоконник, усталым движением стянул фуражку с веснушчатой, в обводе волос лысины, одышливо повздыхал. В окно без рамы (ее вынесло тугой волной взрыва) веяло густым жаром пропеченной земли, чадом дотлевающих головешек, тошнотно подванивало трупным разложением.

Поглядывая на сестрицу, Мингали Валиевич думал: «Вот так-то, Мария Карповна, хотела ты того или не хотела, а вышло по-моему, как я захотел. Завтра Коле-солдату в тыл глубокий, ну и — не в обиду будь сказано — скатертью дорога. Нахрапистый да бывалый по женской части… Возможно, и правда у него затеплилось что-то к тебе, только надолго ли? На вечерок, на два? Как ты-то потом? Глупая, доверчивая телушка. Лизнули разок за ушком — и все, прислонилась, лишилась рассудка…»

Из той дали, куда передвинулся фронт, приходило перекатливое громыхание — то утихающее, то нарастающее, как при отходящей грозе. Осушая вспотевшую лысину несвежим платком, Мингали Валиевич сказал:

— Под Каунасом, однако. — Сказал и тут же засомневался в сказанном. Махнул рукой, протер клеенчатый заоколыш фуражки, возразил себе: — Н-нет, до Каунаса еще топать да топать. — Дрыгнул сапогом вдоль коридора: — Вот это все успеем заполнить до отказа.

Вид у Мингали Валиевича был далеко не молодцеватый. Помятая диагоналевая гимнастерка, бязевый подворотничок давно потемнел, интендантские погоны с двумя просветами горбатились, на одном вместо майорской звездочки выпирала проволочная загогулина с оловянным следом припайки, кобура сбилась на живот и тяжело оттягивала двуряднодырчатый, слабо затянутый офицерский ремень без портупеи, весомо набитая полевая сумка, служившая не только хранилищем бумаг, но и, когда необходимо, сиденьем, подушкой и еще бог знает чем, давно просилась на выброс.

Сухощавое, со впалыми щеками татарское лицо Валиева — то ли запыленное, то ли от усталости — было пепельно-серым и одрябшим. Не коснулись дорожно-фронтовые передряги лишь его шоколадно-ясных глаз. Они весело, даже озорно выглядывали из приплюснутых век, зорко впивались в окружающее. Мингали Валиевич, сдерживая чих, быстро-быстро пошевелил подвижно-чуткими ноздрями небольшого, с горбинкой носа, перетерпел и, спрятав платок, стал шумно листать затертый и большой — с ученическую тетрадь — блокнот с неумело вычерченными в нем планами помещений всех этажей, обход которых только что закончился.

Просмотр блокнотных страничек удовлетворил Мингали Валиевича, и он, подняв на свою спутницу веселый взгляд крайне довольного человека, восхищенно произнес:

— Ах, как повезло нам с тобой, Мария Карповна! Среди развалин отыскать такие хоромы!

Мария Карповна разделила его радость восторженной улыбкой. Если доволен Мингали Валиевич, значит, должна быть довольна и она. Хотя, будь постарше, имей рациональный житейский опыт, Мария Карповна, возможно, была бы сдержанней, могла бы и возразить, немного охладить оптимизм майора Валиева, сказать, что облюбованное здание в таком состоянии, когда кидать шапки вверх глупо и бессмысленно. Еще не одна спина сломается, пока эта загаженная, с искореженными рамами, оторванными дверями, обвалившейся штукатуркой и пробоинами в кочегарке немецкая казарма примет божеский вид и станет соответствовать своему новому, высокому назначению.

Но Марии Карповне было семнадцать с хвостиком, и была она все же не Марией Карповной, а всего лишь Машенькой Кузиной. Невеликая ростом, дивной густоты волосы заплетены в толстую и тяжелую косу, глаза у Машеньки робкие, бархатисто-темные, а ножки с чуточной кривулинкой. Весь персонал госпиталя так и звал ее — Машенька, только начхоз майор Валиев по имени-отчеству: Мария Карповна, хотя в душе, когда звал-величал, теплилось ласковое татарское слово «балякач» — малышечка.

Весной сорок третьего года, когда эвакогоспиталь стоял в какой-то деревушке (теперь и названия не припомнишь), пришла она в материнской плюшевой кофте, в растрепанных ботинках. «Возьмите, за-ради бога, пораненных перевязывать научусь, стану от болезней лечить». Да кто осмелится взять на тяжкую работу такую крохотную, худенькую, прямо по пословице: «Кабы не губы да зубы, так бы и душа вон». Второй раз с мамкой пришла. Женщина с полными страдания глазами — от того, что уже было пережито, и от того, что скажет сейчас, — с поразившей всех мольбой стала упрашивать:

— Нет у меня парня, чтобы убийц покарать. Под Москвой убитый папанька ее, Карп Иванович. Примите, она дюжая, проворная. Пусть обихаживает защитников наших, их детишек от сиротства бережет. Мы ничего, мы проживем. Настюха подросла, заменит ее… Паспорта нету, не дают в колхозе, вот справка из сельсовета. Шестнадцать годков Машеньке, грамотная, шесть классов… Примите!

Втолковывали девчушке, что трудно санитаркой: покалеченных купать-умывать, кормить их с ложечки, подкроватные посудины подавать-убирать.

— Что тут трудного? — воскликнула Машенька. — Такие же дети, только большие.

Олег Павлович ни за что не хотел ее брать, но услышал это, изломал бровь в удивлении, открыл один глаз пошире и, хмыкнув усмешливое: «Тоже мне, Филипп Пинель»[1], ушел, оставив последнее слово за своим замполитом Пестовым.

Взяли девчушку Кузину, потом не пожалели ни разу.