Далекий Николай Александрович
Танки на мосту!
Слухи о боевых делах этого гитлеровского офицера казались не только загадочными, но и неправдоподобными. Газеты не сообщали о его необыкновенных подвигах, его имя не упоминалось в приказах и реляциях.
О нем обычно рассказывали с чужих слов, при этом одни с недоверчивой улыбкой пожимали плечами, другие понижали голос, пугливо оглядываясь, словно опасались, что их могут обвинить в разглашении военной тайны.
Наверняка эти рассказы-легенды если и не были выдуманы полностью, то страдали сильными преувеличениями, свойственными солдатскому фольклору. Но ведь нет дыма без огня... Толком никто ничего не знал. Даже настоящая фамилия загадочного офицера была известна немногим. Говорили: «Какой-то обер-лейтенант...», «Тот самый обер-лейтенант». Сходились все же на том, что он имеет отношение к секретной дивизии «Бранденбург», которую в войсках фюрера шутливо, но с гордостью называли дивизией «плаща и кинжала».
Обер-лейтенант был редким гостем в штабах действующих частей и соединений, а когда появлялся там, то ненадолго. Если его узнавали, штабных офицеров, писарей охватывало возбуждение, они подавали друг другу знаки, торопливо перешептывались за его спиной, провожали его завистливыми и восхищенными взглядами. А он, вскинув два пальца к козырьку, проходил мимо молча, улыбаясь одним уголком губ, не глядя по сторонам, — таинственный герой, кавалер железного креста первой степени, «тот самый обер-лейтенант».
Его немедленно принимал сам командир или начальник штаба, и, когда обер-лейтенант беседовал с ними, дверь кабинета или землянки была закрыта даже для адъютантов.
...На этот раз он появился в станице Беловодской, несколько часов назад оставленной советскими войсками.
Из соображений секретности обер-лейтенанта приняли не в шумном, многолюдном штабе, а в небольшом домике с закрытыми ставнями.
Он приехал, когда над станицей уже спустилась темная южная ночь. На крыльце, рядом с часовым, его ждал молчаливый офицер, адъютант очевидно. Он повел обер-лейтенанта в домик, из которого незадолго перед этим были выселены хозяева. Точно в 22.30 таинственный офицер с ленточкой железного креста первой степени на мундире переступил порог чистой горницы и плотно прикрыл за собой дверь.
— Господин оберст, — произнес он негромко и чуточку небрежно, — обер-лейтенант фон Ланге... согласно вашему приказанию.
Полковник стоял у стола, освещенного походной ацетиленовой лампой, и, опершись обеими руками о стол, рассматривал развернутую карту. Услышав рапорт, он поднял сухую седеющую голову и посмотрел на вошедшего.
Это был широкоплечий крепыш лет двадцати пяти. Его ладно скроенная фигура дышала силой и здоровьем Светлые, немного суженного разреза глаза на широком крепком лице глядели весело, дерзко, и было в них что-то жесткое, непреклонное.
— Сколько солдат в вашей команде говорят по-русски?
— Восемь. Только восемь. Не считая меня...
Видимо, такое число не устраивало полковника. Что-то прикидывая в уме, он сердито изогнул правую бровь.
— Я уже докладывал... — В голосе обер-лейтенанта зазвучали капризные нотки, совершенно недопустимые при разговоре со старшим по чину. — В Ростове и под Батайском мы потеряли много прекрасно подготовленных людей. Это были совершенно напрасные потери — нас бросили в бой как обыкновенную пехоту. Если так будет продолжаться, господин оберст...
— Я знаю, я уже подал рапорт, и виновные понесут наказание, — досадливо оборвал его полковник. И добавил задумчиво, видимо, решая какую-то нелегкую задачу: — Всего девять... А остальные? Вы можете на них положиться?
— Вполне. Я сам отбирал этих людей. Физическая и моральная подготовка отличная. Но по-русски знают всего десять-девять слов. И то с сильным акцентом.
— А вы не смогли бы выдать их за этих... инородцев?
— Нацменов?
— Вот именно! За каких-нибудь там чеченцев или армян?
— Невозможно, господин оберст. Не тот тип.
— В таком случае каждому, кто имеет русский язык, придется болтать им за пятерых.
Полковник криво улыбнулся своей попытке сочинить каламбур.
— Так уже бывало, господин оберст... — не то огорченно, не то желая похвастаться, произнес обер-лейтенант.
Теперь они улыбнулись оба. Улыбка обер-лейтенанта была особенной, в ней участвовала только одна сторона лица, на другой в этот момент появлялась на щеке всего лишь маленькая ямочка и тут же исчезала.
— Задание очень важное. Мы спешим — впереди Грозный, нефть... Командование должно быть твердо уверенным в успехе специальной операции. Мой выбор пал на вас, господин обер-лейтенант.
Кавалер железного креста первой степени щелкнул каблуками, вытянулся. В его глазах появилось загадочное выражение, в уголке рта дрожала горделивая улыбка честолюбца. Он знал себе цену, он благодарил оберста за оказанную честь. Сам старик в полковничьем мундире значил для обер-лейтенанта не так уж много, но за погонами полковника стояли великая Германия, Третий рейх, фатерлянд... И обер-лейтенант фон Ланге чувствовал, как душу его наполнял восторг. Он был по-настоящему растроган, а это случалось с ним не так уже часто...
Движением руки полковник пригласил прибывшего офицера подойти поближе к столу.
И они склонились над картой.
У домика стоял часовой. Ставни на окнах были закрыты.
Пусть останется в памяти этот маленький эпизод. Как говорится, про запас. О нем мы еще вспомним.
И не однажды...
Я, советский разведчик, конечно, не мог присутствовать при сверхсекретной встрече двух гитлеровских офицеров и поэтому не берусь утверждать, что все происходило именно так: что обер-лейтенант разговаривал с оберстом один на один, и что это был оберст, а не кто-нибудь чином повыше или пониже, и что разговор велся и горнице с закрытыми ставнями, и что карта была расстелена, а не висела на стене. Все это второстепенные детали и важны не они.
Но что такой разговор состоялся, что их беспокоило малое число солдат, знающих русский язык, и особенно то, что глаза обер-лейтенанта фон Ланге были именно такие, — веселые, беспощадные, — не подлежит сомнению. Я видел эти глаза... Мне пришлось на следующий же день провести в обществе фон Ланге несколько незабываемых минут. Точнее, я более часа находился при нем и не могу пожаловаться, что он не уделял мне должного внимания. Мы оба почти не спускали глаз друг с друга. Так что интерес был обоюдный...
А разговор обер-лейтенанта с его начальником я просто представил себе, создал в своем разогретом, воспаленном воображении. Правда, у меня было не так уж много времени для размышлений, но на этот раз фантазия моя работала прямо-таки в бешеном темпе.
Не буду забегать вперед, начну по порядку.
Меня оставили в станице Беловодской за день до прихода туда «доблестных войск» фюрера. Полагалось сделать это раньше, чтобы предоставить мне больше времени для акклиматизации, но так сложились обстоятельства — на войне предугадать все нельзя. Линии фронта в обычном понимании тут не было. Наши поспешно отступали. Пока что на восток двигались в основном тыловые части, эвакогоспитали, группы бойцов, эвакуировавших поврежденную боевую технику, повозки беженцев. Признаюсь, это была тягостная картина. Мое сердце разрывалось от небывалой тоски, когда я смотрел на машины, переполненные ранеными и усталыми, заплаканными девчатами в военной форме, на артиллеристов с их пушками и пустыми снарядными ящиками на конной тяге, на одинокие танки с заклиненными башнями, урчавшие в пыльном потоке отступающих Но тяжелее всего было смотреть на повозки со стариками, женщинами, детьми. А сколько мирных жителей двигалось на восток пешком с котомками, рюкзаками, чемоданами за плечами...
Люди то и дело тревожно поглядывали на небо. Стоило одному задрать голову... Неба они боялись пуще всего. Выцветшее от зноя до мутной белизны, оно таило опасность, в нем то и дело завязывались воздушные бои. Но наших истребителей было мало, и им приходилось сражаться один против трех, четырех.
Самолеты накрыли отступающих не в станице, а за ее околицей. Видимо, в планы гитлеровцев не входило разрушение станицы. Да и на открытом месте лучше видна была сама и цель, и то, как она поражается.
Что они делали, сволочи!.. Кружили, высматривая, куда нанести удар, спокойно заходили на цель. Земля дрожала. Но спускаться низко все же боялись: вчера, рассказывал мне Иван Тихонович, какой-то удачливый боец срезал из ручного пулемета один из летевших над самыми станичными тополями «фокке-вульфов». Самолет упал за станицей. Обломки обгоревшей машины лежали в поле как знак предостережения.
Иван Тихонович, ставший со вчерашнего дня моим «двоюродным дядей», моей крышей, то садился на глиняную скамеечку у своей халупы-мазанки, с огорченным видом крутил цигарку, то ходил по двору, качал сокрушенно головой и что-то бормотал между приступами астматического кашля. Я несколько раз бросал на него осуждающие взгляды, но он то ли не замечал их, то ли не подавал вида, что замечает. Тогда я подошел к нему и сказал напрямик:
