Мои размышления прервал шум в сенцах: кто-то возился, топтался там.
Мы с «дядей» переглянулись и перевели взгляд на дверь, ожидая появления немца. Кто другой мог явиться к нам в эту минуту?..
Дверь открылась, и я ахнул. На пороге, морщась от боли, стоял на одной ноге, держась руками за косяк, усатый, пожилой боец с автоматом на шее. Слезы катились по его щекам.
— Товарищи... не дайте помереть.
Он был ранен в левую ногу, держал ее на весу. Штанина и обмотки были темные от крови.
Иван Тихонович затаил дыхание. Признаюсь, в первое мгновение я тоже растерялся. Не ожидал такого... Вот оно, мое второе испытание.
А на улице ревели моторы, шли танки, машины с солдатами, сидевшими рядами в кузове, двигались основные Силы гитлеровцев.
— Товарищи... родные... спасите! — молил боец.
Словно невидимая рука сжала мне горло. Что делать?
— Может, на чердак пока? — предложил Иван Тихонович.
— Станьте у окна. Наблюдайте, — приказал я. И, наклонившись к ноге бойца, спросил у него: — Автомат почему не бросил?
— Так ведь оружие...
— Патронов полный диск?
— Пустой, — простодушно признался боец, — расстрелял все...
Таскать с собой автомат с пустым диском, когда ты ранен, а кругом гитлеровцы и нет никакой возможности пробиться к своим,— такого простака нужно поискать!
И все же приверженность бойца к уставу, солдатскому долгу тронула меня до глубины души. К счастью для него, ранения на ноге были легкие — сквозное в мякоть и касательное, кость дела. Дней через десять будет ковылять с палочкой. Нас этому учили — медицинская само помощь.
— Давай пакет, — сказал я, торопливо разматывая обмотку.
— Нету пакета.
— Как же ты воевал без пакета? — рассердился я.
— Был. Товарищу отдал...
Иван Тихонович мгновенно подал мне бинт, бутылочку с йодом и снова приблизился к окну. Я быстро сделал перевязку, опустил на бинты штанину.
— Вот что, друг, сейчас же в сенцы и по моему знаку шпарь по-пластунски за хату на огород. Понял? Там есть копенка скошенного клевера. Заройся в нее и жди ночи. И запомни: ты нас не видел, в хате не был, перевязался сам. Ясно? Ночью мы что-нибудь придумаем. Дядя...
Но Иван Тихонович сам догадался, схватил ломоть хлеба, два яйца, сунул за пазуху бойцу.
Снаружи у дверей стояла кадка из-под капусты, которую на случай пожара предусмотрительный Иван Тихонович наполнил водой. Она могла служить прикрытием. «Дядя» взял ведро, вышел во двор, стал рядом с кадкой.
Мы выждали, когда на улице машины с глазеющей по сторонам солдатней сменились трескучими мотоциклами, поднимавшими особенно густые клубы пыли.
Тут я скомандовал бойцу:
— Давай, друг!
Он пополз умело, быстро и вскоре скрылся за хатой. Я вздохнул с облегчением.
Иван Тихонович сходил к колодцу, вылил в кадку еще ведро воды и вернулся в хату. Лицо его было печальным.
— Вот как приходится, — сказал он, сокрушенно качая головой. — Прямо сердце кровью обливается.
Я подошел к нему, нежно обнял за плечо, сказал с невеселой улыбкой:
— Терпите, дядя, раз согласились иметь такого племянника... Может, нам и потяжелей будет. Не мог я его оставить.
— Какой может быть разговор, Михаил, — возразил он. — Разве я в укор тебе говорю? Я наше положение понимаю. Когда согласие давал, все обдумал... Если даже смерть, так и смерть приму, а тебя не подведу.
— Ну, уж и смерть, — засмеялся я, — Вы еще после войны на моей свадьбе должны погулять, обязательно Приглашу. Мы гитлеровцам дадим жару. Посмотрите, как они красиво будут драпать.
Иван Тихонович скупо улыбнулся.
— Главное дело, в хату прилез... Среди бела дня, когда на улице полно немцев. Ну залег бы до ночи где-нибудь в картошке. Как его немцы не заметили. Ведь с оружием...
Я подумал о том, как многие теряются в необычной обстановке. Этот, видимо, тоже не соображал, что делает. Когда рядом и за спиной были свои, он чувствовал себя уверенно, хотя и знал, что в любую минуту может быть сражен пулей. А когда остался один, испугался, потерял голову. Жутко, видимо, ему стало одному. Мне предстояло долгое время находиться среди врагов, но я не страшился этого, я чувствовал, помнил, что за спиной у меня мой народ, Родина.
День клонился к вечеру. Пушечная пальба на востоке не прекращалась, видимо, в нескольких километрах от Беловодской советским войскам удалось организовать оборону, и там разгорелся бой. Самолеты гитлеровцев делали одну ходку за другой, уцелевшие стекла на окнах дребезжали, когда эскадрильи бомбардировщиков пролетали над станицей. Через минуту-другую раздавался гул бомбовых ударов.
Гитлеровских солдат, очевидно, какого-то тылового подразделения, распределяли на постой. Они появились у соседей слева, за нашим колодцем и через дорогу, напротив. Вели себя непринужденно — громкий разговор, шутки, смех. Вытряхивали пыль с мундиров, чистили сапоги, затем, раздевшись до пояса, начали мыться. Мылись долго, весело гогоча, радуясь холодной колодезной воде.
Со стороны глянуть — вроде обыкновенные люди, а это самые заклятые враги моего народа, мои заклятые враги. Я вспомнил Зою Космодемьянскую, героизмом которой так восхищался. Вот такие же гитлеровцы мучили и истязали ее, а потом гоготали, одевая ей петлю на шею. Зверье! Веселятся, радуются... Еще бы, страшная русская мима осталась позади, они снова наступают. А какой богатый край, какая плодородная земля!
Мне захотелось посмотреть на них поближе, послушать, о чем они говорят. Иван Тихонович, успевший несколько раз выйти во двор и даже вставить на место разбитых стекол новые (предусмотрел, подготовил старик!), не стал возражать — пусть соседи увидят, что его «племяш» не боится немцев, не прячется. Я взял ведро и пошел к колодцу.
Вот они, за тыном. Уже успели помыться, бреются, причесываются; один пожилой, тощий, в очках пишет письмо.
— Альберт, скажи, я все забываю, как называется эта большая гора у них?
— Эльбрус. Зачем тебе сдалась гора?
— Понимаешь, Альберт, я стараюсь, чтобы письма с фронта имели познавательную ценность для моих сорванцов. Я написал: «Мои мальчики, ваш папа уже видит| самую высокую вершину Кавказского хребта — гору...»! А теперь добавлю... «Эльбрус, покрытую, как и вершины Альп, вечными снегами». Тут нет обмана, правда, Альберт? Ведь мы увидим эту гору раньше, чем письмо! дойдет домой?
— Думаю, дня через два-три. Наступление развивается успешно.
Тот, что старательно причесывал свои реденькие светлые волосы, держа перед собой карманное зеркальце, вдруг запел приятным фальцетом шутливую песенку. Примерно так у него получалось:
Я сходил бы ночью к мельничихе,
У нее под корсажем такие булки и пышки...
Да боюсь я мельника, несносного грубияна,
У его дубинки такие шипы и шишки.
Вот какие песенки распевают... На меня, как говорится, ноль внимания. Очень хорошо. Значит, не бросаюсь в глаза, не вызываю подозрения.
В хате Иван Тихонович спросил не без тревоги:
— Как?
— Нормально, — ответил я.
— О чем говорят?
Я подробно изложил дядюшке содержание подслушанного мною разговора у немцев.
— Значит, как на экскурсию приехали,— покачал головой Иван Тихонович. — Гору Эльбрус им поглядеть захотелось... Оч-чень мне желательно увидеть, как они с этой экскурсии будут возвращаться.
Возвращаться будут не все...
Видно, как говорится в пословице, слова мои попали богу в ухо. Только я их произнес, как увидел в окошко, что с улицы к нам во двор торопливо входят гитлеровец и какой-то дядька.
— Садитесь за стол, — приказал я Ивану Тихоновичу Ничего не случилось, мы ужинаем.
Так за столом, аппетитно жующими нехитрую крестьянскую снедь, и застали нас немец и дядька, вошедшие в хату без стука.
— Тихонович, немедленно забирай свой плотницкий инструмент и айда с нами, — начальственным тоном объявил дядька. И строго посмотрел на меня: — А это кто у тебя?
— Племяш. Из тюрьмы вернулся.
— Ага! Ну и он пойдет с нами. Будет подсоблять.
Гитлеровец ничего не сказал, брезгливо раздувая ноздри, оглядел нашу комнатушку, вытер чистым платком пот на лбу и первый вышел из хаты. Не понравилось. Очень хорошо!
На улице нас ожидало человек десять станичников, в большинстве стариков и инвалидов. У всех были в руках Плотницкие инструменты.
Повели. Зачем им понадобились плотники? Неужели придется сооружать виселицу? Но оказалось, нас ждала куда более приятная и веселая работа: гитлеровцам нужны были гробы. Как только мы пришли к колхозным мастерским, нас встретил суровый толстый лейтенант в пенсне и, надо признаться, быстро и толково организовал производство. Все по конвейеру: одни отпиливали доски нужной длины, другие строгали их, третьи сколачивали заготовки. Видно, этот немец не первый день занимался похоронными делами. Мне выпало пилить доски, и я старался изо всех сил. Тут уж меня упрекнуть в саботаже нельзя было, даже рубашка взмокла, прилипла к телу. Никогда, пожалуй, я еще не работал с таким удовольствием и все подсчитывал, сколько гробов получается. Насчитал четырнадцать. Маловато... Но, как я узнал из разговора немцев между собой, гробы предназначались только для погибших офицеров, солдат будут хоронить навалом. Я вспомнил снайпера, которого видел на крыше соседнего дома. Наверняка его меткая пуля уложила кого-нибудь из тех, кому предназначались эти гробы.
