Федор Панферов - Борьба за мир

Иван Кузьмич Замятин — человек с некоторыми особенностями: быстрый на ногу, он, однако, всегда ходит так, как бы кому не помешать, кого бы случайно не толкнуть, и страшно скуп на слово. Прежде чем ответить на тот или иной вопрос, он долго смотрит в левую ладонь, растирая ее большим пальцем правой руки, словно пробуя сухую краску, затем произносит такое, что запоминается надолго. За это иные называют его «долгодумом», иные — «политиком», а он — тем и другим:

— Язык человеку на то и дан, чтобы слово было как гвоздь: воткнул его в дерево, ударил молотком — и навеки.

Но сегодня он чем-то так взволновался, что стал просто неузнаваем. Ростом он мал и никогда не горевал по этому поводу, а тут, после вахты, идя по заводскому двору, он поднимался на носки, стараясь казаться выше других и, отвешивая поклоны, намекая на что-то весьма необычайное, шаловливо покрикивал:

— Живем. Э-э! Живем! — и быстро шагал по асфальтированной дорожке, усаженной по обе стороны молодыми липами.

Под липами лениво шевелились густые, черные тени. Иван Кузьмич на какую-то секунду закрыл глаза, представив себе подмосковные леса и вот такие же густые, черные тени. Сердце у него захолонуло. Он закрутил головой и, таинственно улыбаясь, еще быстрее побежал к проходной будке.

Вскоре, выйдя из метро, он пересек площадь и попал в рабочий городок. Здесь громоздились, теснясь и налезая друг на друга, корпуса домов. В узких двориках, за крашеными решетками, красовались цветы, а около, на кучках песка, играли дети. Иван Кузьмич на минутку задержался, намереваясь поговорить с ребятами, но, вспомнив о том, что так взволновало его, заспешил к своему подъезду.

— Вот весть какую несу: ахнут! — И он, чуть ли не вскачь, взбежал на четвертый этаж, а ворвавшись в квартиру, уверенный, что его встретят криками «ура», торжественно возвестил: — Грибы-ы! Боровики!

Из кухни выглянула Елена Ильинишна.

— A-а, отец! Пришел? — проговорила она, как всегда довольная его приходом, и протянула было руки, чтобы принять от него пиджак, но, увидав, что кончик носа у Кузьмича побелел, она, припомнив шум на лестнице, который сначала отнесла к беготне ребятишек, потемнела: — Я думала, Петька скачет, а это ты, выходит?

— Да ведь боровики пошли, — спадая, пробормотал он, став вдруг сморщенным, как повялый грибок.

— Ну и что же? Здесь, что ль, они растут? На четвертом этаже? Скачешь, как заяц.

В Иване Кузьмиче все закипело. Он хотя и знал, что Елена Ильинишна обрезала его так только потому, что у него пошаливает сердце, но это соображение, задавленное досадой, ушло куда-то далеко, и он сам, повесив пиджачок, начал медленно разглаживать его.

— Висит уж, — сказала Елена Ильинишна.

Иван Кузьмич круто повернулся, хотел было кинуть: «Знаю с твое», но Елена Ильинишна стояла перед ним, крупная, уверенная, и молча смеялась. Тогда он шагнул в сторону, обходя жену, как что-то такое, к чему совсем не хотел прикасаться.

«Вот я тебя сейчас носом суну», — решил он, войдя в столовую, ища, к чему бы придраться. Но тут полы были натерты, стол приготовлен к обеду, в буфете виднелся торт, а через тюлевые занавески било вечернее солнце, играя трепетными бликами… Не пришел еще сын Василий, инженер. Он вот-вот явится. Таков уж закон в семье Замятиных: в субботу обедать всем вместе. Нет снохи Лели. Она, видимо, повела детей в зоологический сад. Барыня. «Нас, бывало, никуда не водили. Крыши — вот наш сад… и выросли… ничего», — в досаде думал Иван Кузьмич, хотя сам недавно настоял, чтобы детей каждую субботу водили в зоологический сад. Но ему надо было к чему-то придраться. «Конечно, в столовой она прибрала. Как же: это на глазах. А вон там посмотрю-ка», — и он заглянул в спальню Василия. Здесь тоже все было прибрано, а на подоконнике стояла новинка — электрический вентилятор. Он звонко жужжал и гнал прохладу. Иван Кузьмич перешел в свою комнату, уверенный, что именно здесь найдет то, что ему надо. Но и тут все было прибрано, да еще, как нарочно, высоко взбита постель, а подушки покрыты кружевными накидками. «Э-э-э. Загляну-ка я в детскую…» В детскую надо было идти мимо кабинета Василия. Иван Кузьмич шагнул туда и невольно притих, увидав склоненные над столом широкие плечи сына.

«Эх, он уже здесь», — одобрительно-горделиво заметил он про себя и осторожно, стараясь даже не скрипнуть, кося ноги, как это делают ребята, пошел к столу.

Василий поднял голову и обернулся. Освещенное голубым светом настольной лампы лицо его казалось совсем юным, несмотря на хмуро сжатые брови. Ивану Куаьмичу в сыне нравилось все: и эти вихреватые брови, и гладкий зачес на голове, и то, что он так «усидчив», и даже то, что любит работать днем при электрическом свете, опустив шторы.

— Здравствуй, отец, — сказал Василий, глядя еще задумчивыми глазами, но глаза его уже потеплели. — Смотри, — заговорил он и взял со стола шестеренку, чем-то напоминающую головку подсолнуха. — Смотри, следом за кулачковым валиком и коленчатым валом мы смогли обработать и эту — весьма сложную деталь.

Иван Кузьмич знал, что его сын и директор моторного завода, Николай Степанович Кораблев, года полтора тому назад увлеклись разработкой метода поверхностной закалки металла путем применения токов высокой частоты, чтобы вытеснить варварский способ, называемый термическим. Знал он и о том, что идея обработки металла током высокой частоты одновременно возникла в Америке и в Советском Союзе, что над этой проблемой работают академики. Оставалось главное — провести ее в жизнь, что оказалось гораздо сложнее. Сын Василий и директор моторного завода совсем недавно вернулись из Америки, где с них только за применение токов высокой частоты к кулачковому валику запросили миллион долларов. Вернувшись в Москву, они добились того, что обработали и коленчатый вал и кулачковый валик, а вот теперь и одну из самых сложных деталей — шестеренку.

Иван Кузьмич вертел в руках шестеренку с такой осторожностью, как будто она была из тончайшего хрусталя.

— В Америке, — заговорил Василий тихо, в веселом раздумье, — в Америке говорят, что термист на том свете обязательно попадает в рай, потому что он тут работает в аду. А мы вот хотим уничтожить эти адские условия: жару, сквозняки, копоть, грязь. Умело использовать токи высокой частоты, и мы… — сын застенчиво улыбнулся. — И нас… Ну, что нам тогда скажут термисты?

— На руках по всей Москве пронесут, — взволнованно ответил отец и, гладя сына по плечу, добавил: — Ты только одно и постоянно помни, Вася: рабочему классу надо оплатить за то, что он перед тобой открыл двери в храм науки. Это всегда помни. Ты думаешь, я не хотел учиться? Ох, как хотел. Да… не… не… не… — Иван Кузьмич так и не досказал, но сын хорошо понял его и, обняв, еще более взволнованно сказал:

— Тебе не будет стыдно за меня, отец. Никогда…

— Иди умывайся, — послышался из кухни голос Елены Ильинишны.

В Иване Кузьмиче снова все закипело.

«К чему это я? Вот засмеяться сейчас, и все», — подумал он, но то обидное, что появилось вначале, оседлало его.

— Без тебя знаю, — буркнул он и, умываясь над тазом, сердито фыркая, ворчал про себя: — Скачешь, как заяц… Какой я тебе заяц. Я мастер, а не заяц. И нечего… нечего ко мне подлизываться, — он дулся, отворачиваясь от Елены Ильинишны, которая с полотенцем в руке ходила около него, готовая уже служить только ему одному.

Однако досада у него прошла скоро… После обеда, не ложась отдыхать, как это делал обычно, он отправился на кухню, достал из шкафа сплетенные им еще в марте месяце новые корзины и, подкинув одну из них — легкую, розоватую, поскрипывающую, как шелк, разом повеселел. К корзинам подбежали внуки — Коля восьми лет и Петя шести лет. Коля походил на мать Лелю — такой же большеглазый, осторожный и вяловатый. Он всегда, как и мать, что-нибудь жевал и до сих пор еще не умел самостоятельно надевать ботинки, всякий раз при этом канюча: «Ма-а. Одень». Иван Кузьмич не раз говорил: «Эх, парень, быть бы тебе девчонкой». Петя походил на Ивана Кузьмича — такой же расторопный, сообразительный и даже дерзкий. Этот всегда кричал, когда ему хотели помочь: «Я сам! Я сам!» Да и нос у него такой же, как у Ивана Кузьмича, — вздернутый. Хотя такой же нос и у Василия, отца Пети, но Иван Кузьмич на это не обращал внимания и твердил свое:

— Петька в меня.

И тут, на кухне, он поднял с внучатами такую возню, что соседи сверху чем-то постучали, а сосед снизу, Степан Яковлевич Петров, не замедлил прибыть вместе со своей женой Настей. Они остановились на пороге, перепуганные шумом, ожидавшие бог весть чего, но тут увидели самое простое: Иван Кузьмич на четвереньках, на голове у него корзина, к корзине привязана веревочка, за веревочку тянет Коля, а младший Петя, сидя на спине Ивана Кузьмича, подгоняя его пятками, выкрикивает: