ПОВЕСТЬ
По ухабистой проселочной дороге, ведущей к поселку Ивацевичи, поседевшая от пыли кляча тащила старую, расшатанную телегу. На телеге стояли две бочки, укрытые деревянными крышками. Телегу встряхивало на ухабах, и прикрученные веревками бочки гулко бились одна о другую.
Рядом с телегой шагал мужик со спутанной рыжей бородой. Когда телегу сильно встряхивало, он беспокойно посматривал по сторонам тусклыми серыми глазами и нарочито громко понукал лошадь:
— Но, не балуй!
Светало. За телегой клубилась сизая пыль. Свежий ветерок легко сносил ее с дороги, и она оседала на темных кустах, редких березах и осинах, ложилась на гнилые болотные лужи, редко поросшие осокой.
Лошадь дотащилась до асфальтированного шоссе. Телегу перестало трясти. Мужик облегченно вздохнул и натянул вожжу, сворачивая направо.
Впереди, на светлевшем крае неба, четко определились густые ряды хат и сараев — поселок Ивацевичи.
Мужик прикрикнул на лошадь. Лошадь дернула телегу, но продолжала идти тем же ленивым привычным шагом.
У въезда в поселок стояли два немецких солдата в зеленоватых мундирах, круглых касках, с автоматами на груди. Один солдат шагнул на дорогу.
Мужик натянул вожжи. Лошадь охотно остановилась и повела ушами.
— Хальт! — крикнул солдат.
— Хальт, хальт, стою, — угрюмо буркнул мужик.
— Кто здесь? — спросил немец.
— Кто! Не видишь? Кажинный день ездию. Воду вожу вашему оберу-лейтенанту… Воду… Вассеру…
— О-о! Вассер, — сказал солдат и постучал прикладом автомата по одной из бочек. Бочка гулко загудела.
— Но-но, — рассердился мужик. — Побьешь — оберу вашему пожалуюсь.
— Вассер, вассер… Можно… — Солдат махнул рукой в сторону поселка и сошел с дороги.
Мужик дернул вожжи и чмокнул. Лошадь потащила телегу дальше. Телега загромыхала. Мужик негромко выругался и настороженно оглянулся.
Заросшая чахлой травой улочка была пустынна. Окна изб наглухо закрыты коричневыми, синими, голубыми, зелеными ставнями. За покосившимися ветхими изгородями зеленели яблони, отягощенные уже розовеющими плодами. На огородах цвел белым и сиреневым цветом картофель.
Где-то хрипло пропел петух.
Лошадь сама остановилась у колодца.
Мужик короткими непослушными пальцами торопливо начал развязывать веревки. Тугие узлы не поддавались.
— От завязал так завязал, — крякнул он, довольный своей работой.
Наконец веревки ослабли. Мужик снял крышку с передней бочки, вытащил из нее ведро. Поставив ведро под изгиб трубы, он качнул до блеска отполированный руками железный рычаг вверх-вниз, вверх-вниз. В дно ведра звонко ударила серебряная струя воды. Не заполнив ведра, мужик снова оглядел улицу, быстро подошел к другой бочке и снял крышку.
— А ну давай…
Из бочки выглянул парень лет двадцати двух, без шапки, темноволосый, с небритыми щеками, одетый в красноармейскую гимнастерку с оторванными петлицами. Парень плотно сжал губы и тихо простонал.
— Скоренько, — поторопил мужик и помог ему вылезть.
Парень спрыгнул на землю и с трудом удержался на ногах, затекших от сидения в бочке.
— До чего же неудобный вид транспорта! — сказал он, подтягивая голенища хромовых командирских сапог.
— Да уж не метра́, — буркнул мужик и, озираясь, добавил: — Видишь — четвертая калитка направо… доска новая… Тетей Катей хозяйку кличут… Она тебя сведет с нужным человеком.
— Спасибо.
— Не за что, — угрюмо буркнул мужик.
— Тебя как звать-то?
— Да хочь Иваном, хочь Романом. А можешь Миколой кликать.
— Ну бывай, Микола. Не поминай Алексея Черкова лихом.
Чуть пошатываясь, Алексей пошел вдоль забора, отсчитывая калитки, чтоб не ошибиться. Четвертая, с новой желтой доской была чуть приоткрыта.
В маленьком дворике, заросшем широкими лопухами, было пусто. Окна рубленой почерневшей хаты закрыты ставнями. Крыльца возле двери не было. Алексей потянул за деревянную ручку. Дверь оказалась запертой. Он тихонько постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, кашель, что-то упало. Потом хрипловатый женский голос спросил.
— Кого в такую рань носит?
— Мне бы тетю Катю, — тихо ответил Алексей.
— Аль за самогоном? Ох, уж эти опохмельщики. Покою от вас нет.
Щелкнул ключ. Дверь приоткрылась. Алексей шагнул в темноту сеней. Женщина, открывшая дверь, вышла во двор и тут же вернулась. Алексей все еще стоял в маленьких темных сенцах.
— Чего стоишь? Иди в хату.
Хозяйка прошла вперед, и Алексей очутился в большой, но душной комнате. Слева громоздилась печь. Вдоль стены, от порога до «переднего угла», тянулась широкая скамья. На стене белели какие-то фотографии.
— Садись, соколик.
Алексей сел на лавку и вытянул ноги. Было приятно сидеть вот так, прислонясь к стене, впервые за много дней ощущать крышу над головой и вдыхать запах ржаного хлеба, овчины, теплого человеческого жилья. Глаза быстро привыкли к полумраку, и Алексей разглядел женщину, хлопотавшую возле печи. Она была маленькая, в пестрой кофте, длинной темной юбке и больших валенках. Лицо ее бороздили глубокие морщины, седые волосы собраны сзади в реденькую «кику». Глаза — не поймешь какие, так они ввалились в темные, окруженные сетью морщинок впадины.
— Вы и есть тетя Катя?
— Ну, — произнесла женщина напевно, как говорят только в Белоруссии. Это «ну» звучало, как «да». — На вот, поешь.
Она поставила на стол тарелку с белыми кусочками сала, редиской и зеленым луком и положила рядом большой ломоть хлеба.
— Спасибо… Я не хочу…
— Ну? А я так помыслила: кто в бочках ездит, у того и брюхо пусто как бочка. — И тетя Катя засмеялась, обнажив два ряда нетронутых временем крепких зубов.
Засмеялся и Алексей, махнул рукой и принялся уплетать и хлеб, и сало, и хрусткую редиску.
Пока он ел, тетя Катя сняла с огромной деревянной кровати два пестрых одеяла, сшитых из цветных лоскутков.
— Придется тебе посидеть на чердаке.
Когда он поел, хозяйка вывела гостя в сени и указала на тонкую березовую лесенку.
На чердаке Алексея сразу обдало холодом. Солнце еще не нагрело крышу. Завернувшись в одеяла, Алексей прилег на охапку старого сена.
Внизу прошаркали шаги. Где-то в углу заскреблась мышь. Тоненько просвистел в щелку ветерок. Потом все стихло. Некоторое время Алексей ворочался. Побитое во время езды в бочке тело ныло, лежать было неловко и больно. Но усталость взяла свое, и Алексей уснул.
Сон его был тревожным… Эскадрильи самолетов с черными крестами на крыльях с высоты несутся прямо на Алексея. Гремит вздыбленная земля, и треск падающих придорожных сосен в этом грохоте кажется не громче треска ломаемой спички… По дороге, ревя моторами и стреляя наугад, мчится колонна фашистских танков… Батальон, вернее — остатки его, оторванные от своего полка, пробираются топкими болотами на восток… Медленно бредут красноармейцы в изорванных, заляпанных глиной гимнастерках, смятых пилотках, усталые, измотанные…
В душной болотной ночи спит усталый батальон. Тихо. Только стонут во сне раненые да где-то далеко-далеко, как отзвуки уходящей грозы, рокочет канонада. Алексей с двумя бойцами идет вперед, на восток, разведать завтрашний путь…
…Маленькое село. Глухие очереди автоматов. Винтовочные залпы. Желтые, зеленые, красные светляки трассирующих пуль летят к лесу… Падает идущий впереди боец. Алексей стремительно бросается на землю. Стреляет наугад в ночь и ползет к лесу…
И опять тишина. Он один в заболоченном лесу. Что это было? Случайность? Засада? Надо предупредить батальон, обойти деревню.
Ноги вязнут по колено в тепловатой жиже. Сапоги набухли и стали тяжелыми. Ветви низкорослых берез хлещут по лицу…
Светлеет горизонт, а батальона все нет. Алексей кричит, но даже эхо не отвечает ему. Он один, один…
Луч солнца пробивается сквозь тьму.
— Товарищ…
Кто-то зовет… Свои… Батальон…
— Ребята, я здесь, ребята!
— Тише, соколик.
Откуда в батальоне женщина?..
Здесь холодно и сыро. Зубы стучат от мозглой сырости болота…
— Проснись, соколик. Там тебя человек ждет.
Алексей проснулся и сразу вспомнил путешествие в бочке, и тетю Катю, и лесенку, по которой влез на чердак.
В избе тепло. После чердачного мрака керосиновая лампа сияет необыкновенно ярко. Даже глазам больно. Алексей, войдя в комнату, прищурился и увидел сидящего у стола плотного мужчину с круглой лысой головой и коротко стриженными усами. Он сидел на лавке, барабанил по краю стола пальцами и светлыми спокойными глазами внимательно смотрел на Алексея.
