Свен Хассель - Колеса ужаса

При подготовке выхода в свет предыдущих романов С. Хасселя мы сочли необходимым комментировать исторические неточности, ошибки и измышления автора. Но в данном случае это представляется бессмысленным, поскольку объем текста примечаний рискует приблизиться к объему авторского текста. Поэтому ограничимся лишь общим пожеланием воспринимать роман не как мемуары (хотя многие события и лица, описываемые в данной книге, безусловно подлинные), а как чисто художественное произведение, предоставляющее широкое поле авторскому вымыслу. В частности, пытливому читателю не стоит принимать всерьез (тем более на веру) описания Хасселем сцен, в которых фигурируют русские — как солдаты, так и гражданское население; массу неточностей, преувеличений и выдумок можно встретить также в «батальных» сценах, особенно связанных с применением танков. Впрочем, сам С. Хассель четко формулирует свою позицию: его романы являются «воплощением законного права автора использовать свободный полет фантазии»…

Книга посвящается трем лучшим шутникам из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка: обер-ефрейтору Йозефу Порте, Малышу и Легионеру.

Сирены воздушной тревоги, свистки, грохот. С неба летит огонь. Матери взывают к Богу и закрывают собой детей от падающего на асфальт огненного дождя.

Солдаты, носящие оружие, приученные ненавидеть и убивать, должны быть защитниками этим людям.

Когда бомбардировщики противника умолкают, говорят винтовки этих защитников.

Обычных, порядочных людей, окончательно обессиленных паническим ужасом, убивают солдаты их же страны.

Что все это означает?

Диктатуру, мой друг.

Казармы были тихими, темными, окутанными черным осенним бархатом. Слышалось только резкое постукивание кованых сапог часовых, нудно ходивших по бетонным дорожкам перед воротами и вдоль казарм.

В двадцать седьмой комнате мы играли в карты. Само собой, в скат[2].

— Двадцать четыре, — объявил Штеге.

— Утопись в сортире, — срифмовал, свирепо усмехаясь, Порта. — Теперь я вступаю в игру.

— Двадцать девять, — негромко произнес Мёллер.

— Чтоб ты сдох, шлезвигский картошечник, — выругался Порта.

— Сорок, — спокойно донеслось от Старика. — У кого больше? Теперь тебе не до смеха, а, Сухопарый?

— Не будь, черт возьми, так уверен. Даже играя с такими шулерами, как ты… — Порта с хитрецой посмотрел на Старика. — Я переплюну тебя. Сорок шесть!

Бауэр громко засмеялся.

— Послушай, друг Порта. У меня сорок восемь, и тебе больше не набрать.

— Поменьше мели языком, ягненочек. Для многих это стало причиной смерти. Но если хочешь играть с опытными людьми, это делается так. — Порта выглядел очень самодовольным. — Сорок девять!

В эту минуту в коридорах раздались громкие свистки.

— Тревога, тревога, воздушная тревога!

Потом зазвучал, то вздымаясь, то понижаясь, выматывающий душу вой сирен. Порта, чуть не лопаясь от злости и сыпля ругательствами, бросил карты.

— Черт бы побрал этих треклятых Томми[3] — прилетают и портят игру, когда у меня на руках лучшая за много лет комбинация.

И крикнул новобранцу, который выглядел сбитым с толку и бестолково возился с обмундированием:

— Атас, красавчик, воздушная тревога! Рви когти в убежище, на полусогнутых, живо!

Новобранцы, раскрыв рты, слушали его берлинский уличный жаргон.

— Это в самом деле налет? — нервозно спросил один из них.

— Конечно, налет, черт возьми. Неужели думаешь, Томми прилетели пригласить тебя на бал в Букингемский дворец? И это не самое худшее! Пришел конец моей прекрасной игре в скат! Подумать только, как может треклятая война испортить жизнь скромным, честным людям…

Поднялась невообразимая суета. Все мешали друг другу. Распахивались шкафчики с обмундированием. Тяжелые сапоги грохотали подлинным коридорам большого ряда казарм и вниз по лестницам к сборным пунктам. Те, кто еще не привык к новым кованым сапогам, падали на скользких кафельных полах. Те, кто бежал сзади, натыкались на новобранцев, едва не обезумевших от страха при завывании сирен. Большинство их знало по опыту, что через минуту через непроглядную тьму с воем полетят бомбы.

— Четвертый взвод — сюда.

Спокойный голос Старика пронизал темноту, такую плотную, что, казалось, ее можно резать ножом. В небе слышался гул летящих к цели тяжелых бомбардировщиков. По всему городу глухо залаяли зенитки. Неожиданно вспыхнул свет, резкий белый свет, повисший в небе, словно прекрасно освещенная рождественская елка. Первая осветительная бомба. Через минуту на землю дождем полетят фугаски.

— Третий взвод — в убежище, — раздался низкий бас фельдфебеля Эделя.

Рота, двести человек, сразу же бросилась врассыпную к щелям-убежищам или просто к кучам земли. Мы, солдаты, боялись того, что именовалось бомбоубежищами. Предпочитали открытые траншеи подвалам, которые считали ловушками.

А потом началось светопреставление. Вокруг нас раздавался свист и грохот сильных взрывов. Бомбы падали на город ковром. Через несколько секунд все осветилось кроваво-красным светом от моря пламени. Из траншей казалось, что на глазах у нас гибнет весь мир.

Фугасные и зажигательные бомбы освещали обреченный город на много километров вокруг. Этот ужас не описать никакими словами. Фосфор зажигательных бомб взлетал в воздух фонтанами и распространял ад. Горели асфальт, камень, люди, деревья, даже стекло. Затем падали тяжелые фугаски, распространяя ад еще шире. Огонь был не белым, как в печи, а красным, словно кровь.

В небе вспыхнули новые слепящие рождественские елки, подающие сигнал к атаке. Бомбы и авиационные торпеды с воем полетели на город. Он лежал, словно обреченное на убой животное, люди искали для укрытия складки и трещины. Людей разрывало на куски, они задыхались, сгорали заживо, превращались в кровавое месиво. Однако многие делали отчаянные попытки спасти жизнь. Цеплялись за нее, несмотря на войну, голод, утраты и политический террор.

Зенитки возле казарм отрывисто палили по невидимым бомбардировщикам. Приказы требовали, чтобы они вели огонь. Прекрасно! Зенитчики стреляли, но мы знали наверняка: ни один из тяжелых бомбардировщиков не будет поврежден их снарядами.

Где-то кто-то кричал гак громко, что его голос был слышен сквозь грохот. Истеричный, всхлипывающий, он звал санитаров. В одну из казарм угодили две бомбы.

— Удивительно, как может гореть город, — добавил Мёллер, приподнявшись и глядя на слепящее море огня. — Что это там так горит?

— Толстые женщины, стройные женщины, располневшие от пива мужчины, тощие мужчины, невоспитанные дети, воспитанные дети, красивые девушки, все вместе, — ответил Штеге и утер пот со лба.

— Вот-вот, дети, скоро увидите их — когда пойдем помогать наводить порядок, — ровным голосом произнес Старик и закурил свою старую трубку с крышечкой. — Я предпочел бы увидеть что-нибудь другое. Не хочется видеть обугленных детей.

— Очень жаль, — сказал Штеге. — Когда пойдем туда, не будет разницы между нами и рабочими бойни.

— А что мы еще представляем собой? — злобно засмеялся Порта. — Что представляет собой армия, к которой мы имеем честь принадлежать, как не громадное сборище мясников? По крайней мере у нас будет профессия, с которой не останешься без куска хлеба, а?

Он встал и сардонически поклонился нам, лежавшим, прижавшись спинами к стенкам траншеи:

— Йозеф Порта, Божией милостью обер-ефрейтор, мясник в армии Адольфа, закоренелый преступник и кандидат в покойники, переносчик трупов и поджигатель! К вашим услугам, господа!

Тут неподалеку от нас вспыхнула еще одна «рождественская елка», и мы поспешно снова улеглись в траншею.

Вздохнув, Порта добавил:

— Еще одна группа отправляется в ад. Аминь!

В течение трех часов бомбы беспрерывно падали с черного бархатного неба. Фосфор сыпался частым дождем на улицы и дома в буре смерти и разрушения.

Зенитки давно умолкли. В небо поднялись наши ночные истребители, но тяжелые бомбардировщики не реагировали на своих меньших собратьев по аду. Громадный каток пламени крушил город с севера на юг и с запада на восток. Железнодорожная станция представляла собой объятые ревущим пламенем развалины с раскаленными докрасна, сплавившимися в одну груду паровозами и вагонами, словно бы ее снес с лица земли какой-то веселящийся великан. Госпитали и больницы рушились в огне. Койки предоставляли фосфору превосходную возможность порезвиться. Большинство пациентов находились в подвалах, но многие оставались в палатах пищей для огня. Безногие с криками силились подняться и убежать от рвущегося в двери и окна пламени. Длинные коридоры представляли собой трубы с превосходной тягой. Несгораемые стены разлетались от сокрушительных взрывов, как стекло. Люди поднимались и падали, задыхаясь от жара. Запах горелых плоти и жира доплыл до наших траншей. Между взрывами до нас долетали последние полусдавленные крики.