Свен Хассель.
Уничтожить Париж.
Роман
— Интересно, — сказал Малыш, глядя из-под ладони на горизонт, — можно ли добраться до Англии вплавь?
— Вероятно, — ответил скучающим тоном Легионер.
— Если быть рыбой, — добавил Старик.
— И взять с собой запас еды…
— Учти, это займет уйму времени.
— Гмм.
Малыш снова уставился на морской горизонт, хмурясь и почесывая затылок.
— Кто-нибудь добирался? — спросил он наконец.
— Конечно, только не отсюда.
— А где окажешься, если поплыть от этого места? — упорствовал Малыш, до невозможности упрямый, когда затрагивал какую-то тему.
Легионер пожал плечами.
— Черт его знает… Видимо, в Дувре.
— Ничего подобного, — сказал Хайде. — Здесь по прямой линии будет Брайтон. Дувр в стороне.
— А как далеко он отсюда, по-твоему? Это опять Малыш.
— Ммм… километров тридцать. Восемьдесят. Расстояние, во всяком случае, громадное.
— А почему нам не попытаться?
Старик улыбнулся.
— Потому что утонешь меньше чем на полпути.
— Идем на спор?
— Охотно. Уверенность почти стопроцентная.
— Тут еще есть другой вопрос, — негромко заговорил Барселона. — Если собьешься с пути — а так, скорее всего, и произойдет, потому что море выглядит везде одинаково, — неизвестно, куда можешь приплыть. Если повезет, вылезешь на ирландский берег, а проплывешь мимо — придется шлепать руками по воде до самой Гренландии.
— Я бы рискнул, — сказал Малыш. — По мне, лучше всю жизнь плавать по океану, чем сражаться на этой чертовой войне.
Как это ни глупо, мы принялись тренироваться, чтобы отправиться туда вплавь. Каждый день заплывали чуть подальше, чем накануне, всякий раз уставали до изнеможения; самый слабый непременно держался рядом с самым сильным. Лично я отказался от мысли плыть в Гренландию после того, как чуть не утонул из-за судорог. Если б не Грегор, для меня война бы окончилась. Но несколько человек все же продолжали тренироваться. Из последнего заплыва они вернулись в полночь, совершенно обессилевшие, но ликующе заявили, что видели на горизонте берег Англии.
— Еще пара недель, — сказал Малыш, — и мы сможем туда доплыть.
Но такой возможности им не представилось. По какой-то неизвестной нам причине наблюдательные посты на берегу были удвоены, и, прежде чем Малыш и его команда честолюбивых пловцов через Ла-Манш научились обходить их, история положила конец этим устремлениям высадкой союзников в Нормандии. Снова вмешалась война.
НЕ ЖДИ ПОЩАДЫ В ДЕВЯНОСТО ПЕРВОМ СЕКТОРЕ
По нам били из пушек. Бункер уже получил прямое попадание и пьяно покосился: одна сторона вдавилась в песок, другая задралась. Крыша просела посередине.
На мой взгляд, снаряды еще хуже бомб. Они невыносимее действуют на нервы. Издают адский шум и имеют обыкновение падать там, где их меньше всего ждешь. Место падения бомбы, по крайней мере, можно как-то рассчитать.
Еще взрыв. Снова прямое попадание. На сей раз крыша обвалилась. На головы посыпались земля и песок, посреди нас падали большие куски бетона. Свет внезапно исчез. Те, кто мог, вылезли из бункера. Майора Хинку выбросили головой вперед, он шлепнулся на груду мусора. Осторожно поднялся. Лицо его было в крови, мундир в клочьях, обрубок руки нелепо торчал из прорехи в рукаве. Руку он потерял два года назад. Полностью культя так и не зажила.
Стая крыс с писком ринулась из разбитого бункера. Одна в панике бросилась на майора. Вцепилась когтями ему в грудь, отвратительно оскалилась, обнажив ряд желтых острых зубов. Малыш смахнул ее тыльной стороной ладони, и, едва она коснулась земли, другие крысы набросились на нее и разорвали в клочья.
Артиллерия морской пехоты издали вела огонь по толстым бетонным стенам, за которыми мы надеялись укрыться. Только что высадившиеся пехотинцы наступали на нас; мы отражали их, как могли, ручными гранатами. Малыш беззаботно помахивал гранатой, помогая выносить раненых из разбитого бункера. Я наблюдал за ним со сдержанным ужасом: чека была наполовину выдернута, а он этого словно бы не замечал. Но Малыш умел обращаться с гранатами. Мы с ним были, можно сказать, чемпионами отделения: Малыш бросал гранаты на 118 метров, я — на 110[1]. Пока что превзойти нас не мог никто.
Развлечение между тем продолжалось. Длилось оно уже несколько часов и успело нам надоесть. Это походило на сидение в громадном барабане, по которому колотит миллион сумасшедших. Какое-то время спустя чувства притупились, и взрывы воспринимались как фоновый шум.
Порта предложил поиграть в «двадцать одно», но кто мог сосредоточиться на картах? Наши нервы были напряжены, уши чутко ловили малейшее изменение в шуме бушевавшего вокруг нас ада. Но пока что он представлял собой площадку для детских игр в сравнении с тем, что предстояло. Рано или поздно союзники начнут полномасштабную атаку — ринутся убивать. Дай Бог, чтобы они не пускали в ход огнеметы! Иначе нам конец: мы знали, что противник никого не щадит и не ждет пощады. Союзники потрудились сообщить, что нам остается только сдача в плен, иначе они будут вести бой, пока не будет убит наш последний солдат. Пропаганда, разумеется. Мы ответили им такой же ерундой. Когда дело дойдет до решительной схватки, мы, даже несмотря на их огнеметы, будем сражаться до последнего без мысли о сдаче в хорошо обработанных мозгах.
Старик одиноко стоял в углу, слегка покачивался из стороны в сторону и смотрел остекленелыми глазами на каску, которую держал в руках. Он не знал, что я смотрю на него, и я видел на его щеках два чистых ручейка слез, смывающих копоть и грязь. Я понял, что этот человек скоро не сможет больше выносить отвратительные зрелища, звуки и запахи войны.
Обстрел продолжался. Внезапно крыша нашего нового убежища осела. На миг воцарились смятение и паника. В голове у меня обезумевшей телеграфной лентой пронеслась мысль: вот, значит, как чувствуешь себя погребенным заживо. Вот, значит, как… И внезапно обнаружил, что стою рядом с Малышом; мы оба с усилием поддерживали тяжелую балку, чтобы не допустить нового обвала. Малыш молча стоял, потея и стискивая зубы. Мне казалось, что от напряжения у меня ломаются все кости. Я даже невольно захотел, чтобы Малыш оставил эту неравную борьбу, тогда и мне можно было бы без потери лица сбросить часть своего бремени и спокойно погибнуть под обвалом. Но Малыш стоял твердо, и прежде, чем я успел устыдиться, появился Грегор с кувалдой и несколькими подпорками. Мы не оказались погребенными заживо, но были на волосок от этого.
Один конец убежища был определенно не безопасен; мы молча теснились, передавая по кругу сигареты и бутылку кальвадоса. Кроме грохота боя, слышались только жалобные стоны раненых. Парень семнадцати-восемнадцати лет дико кричал от боли — он лежал в углу, ноги ему чуть ли не в кашу раздавило тяжелой пушкой. Его вытащили и накачали морфием, но я считал, что шансы выжить у парня невелики. В любом случае было ясно, что ходить он больше не сможет.
Порта ползал между нашими ногами, собирая разбросанные взрывом карты. Легионер спокойно развернул маленькую зеленую подстилку и стал играть в кости, правая рука против левой. Остальные сидели или стояли в напряженных, как тетивы луков, позах. Мы достигли того предела страха и напряжения, за которым следует безумие; тут случайное замечание или пустяковое происшествие может превратить людей в диких животных, раздирающих друг друга когтями. Когда появилась еще одна стая крыс, это принесло облегчение: она дала нам оправдание насильственных действий и, может быть, предотвратила беду большего масштаба.
Шли часы: медленно, нудно, один за другим, приближая новый день или новую ночь; мы уже не представляли, который час, и как долго мы здесь находимся. Просто сидели и ждали. Ничего больше не оставалось. Кто-то курил, кто-то разговаривал, кто-то спал. Большинство просто сидело, уставясь в пространство. Легионер давно свернул свой зеленый коврик, но Малыш достал губную гармошку и раз за разом сыграл несколько одних и тех же мелодий. Кто-то бранил его, но большинство страдало молча. Если армия и учит чему, так это терпению.
Непонятно было, день на дворе или ночь. Густая туча дыма висела завесой между небом и землей. Казалось невероятным, что кто-то — или что-то — может вынести эту атаку.
Порта достал сорок девять карт, найденных из разлетевшейся колоды, и начал сдавать их ближайшим соседям, но даже его энтузиазм увял в атмосфере нашей полной апатичности. Во-первых, без постоянного зажигания спичек разглядеть карты было невозможно; во-вторых, кого заботило, выиграет он или проиграет?
