На другой день под вечер я встретил знакомого парня по имени Пауль. Большинство людей спешило в кино: в этот день меняли программы, демонстрировали новые фильмы. Помню, тогда было много фильмов о войне, и еще один — о смерти Аль Капоне[8]. Все картины кровожадные, подходящие для этого времени. Мы с Паулем сидели в кафе, деля на двоих чашку кофе и круассан. Неподалеку находился полицейский участок, поэтому оба мы были не совсем спокойны.
— Хочешь получить работу? — спросил Пауль. Небрежно, словно подобные предложения поступали ему каждый день.
Я молча посмотрел на него, скептически приподняв бровь.
— Настоящую работу, с настоящей зарплатой по пятницам, — сказал он еще небрежнее.
— Иди ты!
— Серьезно.
Наступила пауза. Я вызывающе смотрел на него, не веря ни единому слову, поощряя своего приятеля продолжить и выдать себя. Через несколько секунд он пожал плечами.
— Я думал, тебя это заинтересует… Мне дали один адрес в Германии. Там не хватает рабочих рук, можешь себе представить такое… Готовы обучать тебя профессии и при этом платить деньги. Это какой-то завод. Мне сказали, что к концу года можно скопить приличную сумму.
Я застыл в ошеломленном молчании. Работа… зарплата… еда, одежда, настоящая постель… Даже теперь я едва смел верить, что это правда. Не успел я задать уточняющих вопросов, как владелец кафе подошел к нашему столику и гневно указал на дверь: существовал предел времени на сидение и разговоры для тех, кто взял одну чашку кофе и один круассан.
Пятнадцать дней спустя мы с Паулем приехали в Берлин зайцами в товарном вагоне. Пауль вскоре погиб во время аварии на заводе, а я после этого вступил в армию.
Впервые за столько лет, что уже не вспомнить, я ел три раза в день и спал в постели. Приходилось трудно, но не так, как на заводе. Я постепенно набирал вес, впалые щеки округлялись, мышцы крепли. Гнилые и сломанные зубы мне обработал армейский дантист — это было в порядке вещей и совершенно бесплатно.
Мне выдали нарядный мундир, и каждую неделю я получал свежее белье. Внезапно я стал человеком. Внезапно понял, что такое счастье.
А потом началась война, и с ней пришел конец недавно обретенной радости жизни. Товарищи, с которыми я жил с первых дней в армии, были убиты, искалечены или переведены в другие части. С солдатами уже обращались не как с людьми, а как с необходимыми военными принадлежностями. Мы требовались для продолжения этой игры точно так же, как танки, пушки и противопехотные мины. Дни чистых постелей и бесплатного лечения зубов миновали. Мы стали оборванными, грязными, вшивыми. Нарядные серо-зеленые мундиры, которыми мы гордились, выгорели, стали напоминать цветом и фактурой кухонные полотенца. Полк утратил своеобразие, слился с остальной военной машиной. И казалось, что мы постоянно на марше. Мы ходили строем под дождем и под солнцем; в жгучую жару и в жгучий холод; в туман и в снегопад; по льду и по грязи. Жажду утоляли водой из поганых луж и вонючих канав. Обматывали ноги тряпьем, когда сапоги изнашивались. И чего же мы могли ждать в будущем, чем поддерживать в себе луч надежды? У нас было всего три возможности: тяжелое ранение, после которого тебя демобилизуют как непригодного; плен и лагерь; или — скорее всего — одинокая могила у обочины какой-то дороги.
Мои воспоминания оборвал слепящий огонь в ночном небе. Я инстинктивно бросился на землю и забился в укрытие. Друзей будить не было нужды: они среагировали так же мгновенно, как и я. Что происходит там, на ничейной земле? Я спустил предохранитель пулемета. Старик выпустил ракету, и земля впереди ярко осветилась. Мы затаили дыхание и прислушались. Где-то вдали слышался рокот мощных моторов и — время от времени — резкий стрекот пулеметных очередей.
— Танки, — нервозно прошептал Грегор.
— Движутся сюда, — согласился Порта.
Старик выпустил еще одну ракету. Тишина. В темноте за пределами освещенного пространства ничто не двигалось, но однако же мы знали, что там что-то есть. Стояли неподвижно, прислушиваясь и вглядываясь. Пустой рукав майора Хинки трепетал на ветру. Ракета погасла, и мы тут же услышали надвигающийся из темноты скрежет и лязг гусениц. Шли танки. Мы тут же бросились готовить противотанковые орудия.
Танков была целая армада. Земля дрожала и гудела под ними. Мы уже видели первые, идущие по верху обрывов, — часть длинной серой колонны доисторических чудовищ.
Под перекрестным огнем крупнокалиберных пулеметов мы выползли на ничейную землю, чтобы установить противотанковую пушку. Вскоре она заработала, и снаряды ее попали в цель. Раздался гром, и к небу взметнулась ярко-красная молния. Снаряд угодил переднему «черчиллю»[9] прямо под башню, и то, что секунду назад было зловещей стальной крепостью, жадно стремящейся в своей цели, превратилось в громадный костер.
В пятидесяти метрах справа в нашу сторону с грохотом шел «кромвель»[10]. Малыш повернулся, спокойно вскинул к плечу противотанковый гранатомет, прицелился, зажмурив один глаз, и нажал на спуск. Из «кромвеля» вылетел длинный язык пламени. Его постигла та же участь, что и «черчилль».
Эта сцена повторялась с некоторыми вариациями раз за разом. Многие танки были охвачены огнем, много людей сгорело заживо, но на их место тут же выдвигались другие. Люди и танки шли на нас неослабным потоком. Наша противотанковая пушка была уничтожена, артиллеристы противника развлекались за наш счет. В воздух непрерывно летели куски металла и человеческих тел. Едкий дым заполнял нам легкие, жег горло и глаза. В ушах звенело от постоянных взрывов. Я лежал, прижимаясь к земле, сжав кулаки и уткнув голову в песок. Теперь я понял, почему люди называли землю Матерью и поклонялись ей. Сейчас, пусть донельзя окровавленная и грязная, она представляла собой громадное укрытие.
В нескольких метрах я увидел английского рядового, так же прижимавшегося к земле. Он тоже увидел меня. И мы одновременно собрались убить один другого. Я не хотел убивать. Я не питал к нему личной вражды, но и не хотел быть убитым. Он, скорее всего, испытывал то же самое. По законам войны один из нас должен был погибнуть, и не время было размышлять, хороши ли эти законы. Убей, чтобы жить самому.
У меня в руке была граната. У англичанина наверняка тоже. Я выдернул зубами чеку и, лежа, отсчитывал секунды. Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре[11]…
Граната полетела к англичанину. По пути разминулась в воздухе с летящей ко мне. Он сделал бросок одновременно со мной. Но вреда не причинили ни та ни другая. У нас явно были одни и те же реакции, и мы откатились вовремя, чтобы успеть спасти свои шкуры. Я бросился к пулемету и лихорадочно выпустил очередь. Взорвалась другая граната. На сей раз меня едва не убило. Я увидел перед собой яркую вспышку; на голове у меня была каска, однако казалось, что череп разошелся по швам. Несколько секунд я испытывал страх, а потом меня охватила безумная ярость. До этого мига я не питал к противнику личной ненависти. Убить его было необходимостью. Теперь это стало извращенным удовольствием. У меня определенно не было намерения умирать в грязных полях Франции.
Мы бросились друг на друга. Это была яростная борьба за жизнь, запрещенных приемов не существовало. Мы колотили друг друга прикладами, пинали тяжелыми сапогами, полосовали и кололи штыками. Англичанин пронзил мне икру, я ощутил острую боль. И бросился на него с новой яростью. С англичанина, к несчастью для него, свалилась каска. Я так располосовал ему лоб, что в рану мог войти кулак.
Я был слишком изможден, чтобы продолжать бой. Пока что в этом не было необходимости, противник лежал у моих ног. Я осмотрительно наблюдал за ним, желая, чтобы он умер и положил конец всему этому. Я мог бы сделать это и сам, но моя кровожадность исчезла так же внезапно, как и появилась. Этот человек неотрывно смотрел на меня, глаза его ничего не выражали, дышал он отрывисто, мучительно. Кровь заливала его лицо, текла струйкой из уголка рта. Я почувствовал себя слабым, уязвимым. Нога у меня сильно болела, и появись там кто-то из его товарищей, мне уже не было бы пощады. Я повернулся, чтобы уйти, но хриплое дыхание человека, которого я собирался убить, удержало меня. Я раздраженно встал подле него на колени, перевязал ему лоб, как сумел, протянул ему фляжку с водой.
— Пей, — отрывисто сказал я.
Он продолжал смотреть на меня, но к фляжке не потянулся. Чего этот дурачок ждал? Что я поднесу ему фляжку к губам с риском получить удар ножом в грудь? Я оставил воду там, где он мог до нее дотянуться, и со всех ног побежал к своему укрытию, не обращая внимания на шрапнель и шальные гранаты. Обнаружил Легионера, присевшего у горящего остова «черчилля» и выпускающего частые очереди из ручного пулемета. Неподалеку увидел Малыша, чье освещенное пламенем лицо выглядело почти сатанинским. Достав из кармана носовой платок, я туго перевязал им ногу.
