Р2 А44
Акулов И. И.
А44 Крещение: Роман в трех частях. — М.: Воениздат, 1978.-672 с. В пер.: 2 р. 60 к.
Роман посвящен безвестным героям Великой Отечественной войны. Главные персонажи его — рядовые солдаты, комсомольцы 40-х годов, хотя масштабы событий в романе очень широкие: от солдатского окопа до Ставки Верховного Командования. Мужание советских людей в горниле войны, постижение боевого мастерства, без чего победа над фашистами была бы невозможна, показывает автор в своей книге.
«От первой и до последней страницы романа, — говорит автор, — я был озабочен тем. чтобы правдиво и убедительно показать мужество и героизм советских людей, чтобы подвиг наших солдат всегда вызывал гордость у потомков»,
70302-259
137-78 Р2
068(02)-78
Иван Иванович Акулов
КРЕЩЕНИЕ Роман
Редактор М. И. Ильин Художник И. И. Пчелко Художественный редактор Г. В. Гречихо Технический редактор Г. Г. Митрофанова
Корректор И. В. Смирнова * * *
ИБ № 1398
Подписано в печать с матриц 11.09.78. Г-10296. Формат 84х108'/з2; Бумага типографская № 2. Гарнитура обыкн. нов. Высокая печать. Печ. л. 21. Усл. печ. л. 35,28. Уч. — изд. л. 37,389. Тираж 100 000 экз. Изд. № 4/5480,
Зак. 8-407. Цена 2 р. 60 к. * * *
Воениздат 103160, Москва, К-160 Набрано в 1-й типографии Воениздата 103006, Москва, К-6, проезд Скворцова-Степанова, дом 3 Отпечатано на книжной фабрике им. М. В. Фрунзе Республиканского производственного объединения «Полиграфкнига» Госкомиздата УССР, Харьков, Донец-Захаржевская, 6/8,
Понеже крещение есть просвещение души, следственно, удобрение ума и его орудий, яко памяти, смысла и суждения, от которых всякое добро в жизни человека происходит, естли воля или хотение оной не преодолеет,
В. Н. Татищев
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Было около полудня. Высокое солнце немилосердно жгло песок, выбитую травешку по берегу и бревна, оставленные большой водой на отмели. На той стороне, над капустным полем, над кудрявым тальником и дальше до самого горизонта, мережилось знойное марево. И кособокая вышка сторожа с ободранной крышей, казалось, плавала в нагретом и густом воздухе.
Сам сторож — он же и паромщик, — старик Дятлов, босиком, в одной рубахе, как всегда, спал под старой телегой, повесив плохо простиранные и залубеневшие портянки на поднятых оглоблях.
Там все тихо и покойно.
Но здесь, на этой стороне, для погожего воскресного дня недоброе, загадочное безлюдье. Даже плот, обычно едва ли не круглые сутки битком набитый голоногими бабами, корзинами, ведрами, коромыслами, тележками, кучами мокрого тряпья и половиков, непривычно пуст, побелевшие от мыла, прополосканные плахи его просохли на солнце. Только на повороте реки, оплескав из пригоршней крутой берег, как ни в чем не бывало мальчишки скатываются в воду на грязных задницах.
Разогнанная лодка на гребне поднятой волны чуть не до половины вышла из воды и всем своим плоским дном села на мокрый песок. Колька Охватов, по прозвищу Колун, сидевший на носу, ступил на песок и, выхватив лодку на сухое, оглядел берег жидко-синими озабоченными глазами:
— Где же народ-то сегодня?
— Народ — кобылка, — отозвался от кормы Петька Малков, забирая одежду, удочки, ведро с уловом и грязный топор. — Народец ускакал небось на ипподром. Или на пожар.
— А погоди-ка, я спрошу у мальцов, — сказал Колька и, не одеваясь, как был в одних трусах, нескладный, белотелый — к нему не льнул загар, — побежал к мальчишкам.
Петька влез в измазанные глиной штаны, с трудом натянул ссохшиеся, нагретые солнцем сапоги и, чтобы размочить их немного, зашел в воду. Умылся. Утереться было нечем, и быстро сохнущую кожу на лице и плечах стягивало, жгло до боли. Суконное пальто, брошенное на песок, дышало сухим жаром. Сейчас о нем и думать не хотелось, а ночью у воды без теплой одежды беда. Пока менял степлившуюся воду в ведре с рыбой, прибежал Колька, еще более костлявый, неуклюжий, с посиневшими и дрожащими губами:
— Война, Петя!
— Корова в болоте утонула? Чего несешь?
— Немцы, говорят, напали. Да что от пацанов узнаешь? Сами ни черта толком не знают. Пойдем скорее.
Колька суетливо надевал свою ржавую от железа спецовку, зашнуровывал рабочие ботинки и пристанывал:
— Война. Конечно, война. В прошлом году, еще на приписке, майор прямо сказал: войны не миновать.
— А ты-то чего заплакал?
— Да у меня вот он, срок службы. Заплакал уж!
— Дурак ты, Колун, дурак и есть! Да если и в самом деле война, все загремим. Чего уж там. Только боюсь, что опять выйдет как с белофиннами или самураями. Пока мы тут шаражимся, вздыхаем да охаем — там все и кончится.
— Хорошо, если опять так-то! — обрадовался было Колька, но тут же смял губы и вздохнул опять совсем невесело: — Дядя Михей давно говорил, что мы с немцами треснемся лбами. Кровушки, говорит, прольется — не одна наша Тура.
— Болтай, Колун! И говоришь-то по-бабски: кровушки. Вражью кровину рекой и надо пускать. Бери весла. Растерялся совсем.
Они поднялись на взгорок и тропкой возле огородов вышли к первому проулку. Нагретое солнцем тело под одеждой сразу облилось едучим, густым потом. Ссохшиеся сапоги плохо размокли и нещадно давили ноги. Петька, придерживаясь рукой за жердь изгороди, разулся, хлопая широкими штанинами, пошел босиком. Колька не стал дожидаться: торопился поскорее узнать новости.
В проулке, у второго от берега дома, сидел на завалинке старик, беспорядочно обросший каким-то серо-палевым волосом. Увидев парней, заорал, захлестнулся слезою:
— Наворожили, язвить вас, накликали: если завтра война, если завтра война!.. Вот тебе и война!
Колька остановился и, растерянный, глядел в дико расширенные, подернутые сумасшедшей мутью глаза старика, а тот, сухой как щепа, рукой захватив свое маленькое волосатое личико, плакал и причитал:
— Ваньку, внука, из солдатов ждал… Пропадет все пропадом! Ох, пионеры юные — головы чугунные, разнесет вас прахом германец.
Подошел Петька, остановился перед дедом. А тот завопил на всю улицу совсем уж непонятное, но злое.
Вдруг хлябкие ворота со скрипом распахнулись, и на улицу выскочила рослая беременная баба, простоволосая, неприбранная. Загородив деда, прижала его сухую голову к своим незатянутым — под свободным платьем — грудям и крикнула через плечо на парней:
— Не видите, окаянные, человек не в себе. Идите куда шли! Тятенька, поспать бы тебе. Что с тобой исделалось?
— Ведь ерунду кричал старикан, а на душе стало как-то неловко, — сказал Петька, когда они отошли от дедова дома.
— У каждого свое, — с виноватой тоской заговорил Колька. — Вчера поехали на рыбалку, гребу и думаю: счастливый ты человек, Колька Охватов, — в цехе самостоятельную работу стали давать! На прошлой неделе получку принес — мать онемела от испугу: где взял такую кучу? А потом пошла да на радостях пуд гороху купила. Шурка узнала про получку. Узнала да и говорит: «Купи пуховый берет. Купи, может, и любить буду». И куплю. Хотя и без того ясно.
— Что ясно-то?
— Лады у нас с ней.
— А про меня она говорила?
— Говорила. Она о многих говорит. Для форсу. Для цены.
— Вот что, Коля, хоть ты мне и друг, но есть такое, что и между друзьями не делится. Понял?
— Не вовсе.
— Я такой, Коля, — с недоброй лаской в голосе сказал Малков. — Поперек встану — не перешагнешь. Да и неуж сам-то, Колун, не видишь, что ты же не пара ей. Ну не пара.
— Ей виднее, раз тихих да ласковых любит…
Петька вдруг со злостью бросил под ноги Колуна ведро с уловом и, шагнув через замусоренную канаву, перешел на другую сторону улицы.
На первом же перекрестке свернули в разные стороны. А ведро так и осталось на тротуаре, и когда Колька на углу не вытерпел и оглянулся, то увидел, что возле опрокинутого ведра уже крутились черный кобель и маленькая неряшливая шавка. «Субботу и воскресенье убил, а ради чего?» — с сожалением подумал Колька, но к ведру не вернулся.
Дома на столе его ждала голубенькая бумажка. Колька увидел ее казенную чистоту еще с порога и сразу понял: повестка. Да, Николаю Охватову предлагалось явиться в военкомат, имея при себе пару запасного белья и на трое суток продуктов. Мать сидела у стола, и в пустых, выплаканных глазах ее стоял немой ужас. Чтобы не встречаться с глазами матери, Колька долго читал повестку, но ровным счетом ничего не запомнил, только и понял, что в случае неявки будет предан суду военного трибунала. Он откладывал повестку, потом снова брал ее и снова читал, все собираясь при этом сказать матери, чтобы она не плакала, не убивалась, но, сознавая, что расплачется сам, и не зная, что делать, молча разделся и лег на кровать.
У Кольки были две нижние рубахи, двое трусов, — значит, белье запасное будет. А вот из еды брать нечего: дома ели обычно картошку с постным маслом, соленую воблу, которую мать приносила из пивной рядом, да ржаной хлеб с молоком.
