Твой сын, Одесса - Григорий Андреевич Карев

Хоть бы дождь пошел, хоть бы гром загремел, что ли!.. Куда ни глянь — до самого горизонта степь да степь, а дышать нечем. С утра люди копошились в траншее, швыряли лопатами сухую, как окалина, землю, насыпали бруствер. Теперь попрятали головы под охапки кукурузных стеблей, распластались кто где, шевельнуться тяжко: палит солнце так, что лошадь и ту солнечный удар хватить может.

Лежит и Яша Гордиенко под ржаной копной. Ноют руки и спина после трудной работы. Болит голова от зноя. Веки такие тяжелые, что, кажется, никогда их и не разнять.

Яша вспоминает первый день войны. Собственно, о войне они тогда еще ничего не знали — вышли в море на рассвете. Миша Куртич уезжал с родителями в другой город, и дружки решили дать клятву верности друг другу, чтобы, значит, где бы кто ни был, что бы ни делал, — всегда о друзьях помнил, чувствовал плечо товарища.

Тогда, в море, и познакомился комсорг класса военно-морской спецшколы Яша Гордиенко с новым товарищем Фимкой Бомм. Фимкин отец, политрук Бомм, погиб при защите Халхин-Гола. Тяжело больная мать отправила на лето Фимку с сестренкой Леной из Москвы в Одессу, к бабушке. Когда вернулись с моря, берег огорошил их такой новостью, что ребята выскочили на песок, забыв подтянуть на отмель «Диану».

Первое, что придумали они тогда, — в военкомат кинулись. Но ничего не добились. В военкомате было столько народу, что даже того, кто имел повестку, не всегда выслушивали. От ребят же просто отмахивались: некогда! Только на шестой день к вечеру им удалось поймать за руку военкома, выскочившего на минуту из кабинета. Майор настолько устал, что дал себя увести обратно в кабинет. Выслушав Яшу, он снял очки, протер их несвежим платком и, положив руку на Яшино плечо, сказал так, будто он был не армейским командиром, а старым, добрым учителем:

— Вот что, дети…

— А нам надоело играть в детей! — перебил его самый высокий из ребят, Вовка Федорович.

— Война идет. А мы комсомольцы! — поддержал товарища Миша Куртич, решительно положил на стол комсомольский билет и заранее заготовленное заявление. — Посылайте на фронт!

Остальные тоже положили свои комсомольские билеты и заявления рядом с документами Куртича.

Военком помрачнел, надел очки и фуражку, сказал строго и жестко:

— Вот потому, что война, требуется железная дисциплина и порядок. Каждый должен делать то, что нужно, а не то, что ему хочется. Поняли?.. Небось в Школе вас ищут, а вы тут мешаете людям работать.

— В школе — каникулы.

— Каникулы не вечно будут, — возразил военком.

— До начала учебного года и война может кончиться, — настаивал на своем Яша Гордиенко.

— Тогда идите в райком комсомола.

Военком взял комсомольские билеты и решительно ткнул их в руку растерявшемуся Яше. Потом снова снял очки и добавил потеплевшим голосом:

— А заявления пусть остаются. Когда понадобитесь, вызовем.

В тот же вечер ребята забрались в сарайчик во дворе, где жили Гордиенки, оторвали половицу и закопали в землю бритвенный футляр с клятвой.

— Здесь закопано все, — сказал товарищам Яша, когда половица была прибита на прежнее место и догорела последняя спичка, — и наша мечта о дальних плаваниях на учебном корабле «Товарищ», и твой медицинский, Мишка, институт. До окончания войны закопано.

Ребята угрюмо молчали.

Через неделю их действительно вызвали. Только не в военкомат, а в райком комсомола, и послали за сорок километров сюда, под Большую Аккаржу, рыть противотанковые рвы. На сборном пункте снова встретились. Все, кроме Миши Куртича. Миша все-таки уехал с родными в Свердловск. На прощание условились: на письмах друг к другу, кроме подписи, рисовать маяк — высокую черточку с перекрестьем вверху, будто лучи во все четыре стороны, — тот самый маяк, что «расстояньям и тьме вопреки будет светочем в море и в жизни».

Поезд, которым уехали Куртичи, был одним из последних. Теперь железные дороги обрублены фронтом. Под Первомайском идут бой. Вчера сильно бомбили Одессу. А ночью слышен был гром артиллерийской канонады, и небо на севере вспыхивало зарницами, будто там землю резали электросваркой. Сегодня вечером, говорят, всех переведут на ремонт аэродрома, а вырытые траншеи займут красноармейцы. «Единственный выход, — решил про себя Яша, — спрятаться в нише и дождаться красноармейцев. Не прогонят же? А винтовку дадут… Или сам добуду в бою».

— Здравствуй, Капитан! — услышал Яша знакомый голос.

Яша с трудом приоткрыл отяжелевшие веки. У копны стоял, опираясь на лопату, долговязый парень в рыжих, исцарапанных стерней ботинках, немыслимо грязных широченных штанах и мокрой от пота неподпоясанной рубахе. Соломенный дырявый брыль, наверное, долго украшал огородное пугало, прежде чем попал на голову долговязого, лицо — в солнечных ожогах, с носа и больших ушей клочьями сползала кожа, а брови так выгорели, что о них можно было только догадываться. Яша еле узнал приятеля.

— С какого ты баштана сорвался, Фимка? — рассмеялся он, поднимаясь с земли.

— Это — ерунда, Капитан. Главное — не жарко ни чуточки, — похвастался Фимка Бомм. — Ты сродственничка моего, Вовку Федоровича, не встречал?

— Здесь он, Фимка, здесь. Пошли с Абрашей бычков пострелять. Без курева, говорят, уши пухнуть начали… А ты-то тоже здесь вкалываешь? Переходи к нам. Вместе веселее будет.

— Ты бы не водился с ним, Капитан…

— С кем бы это я не водился? — насторожился Яша.

— С Вовкой. Подлые они люди, эти Федоровичи…

— Ша! Об чем пар травишь? — сразу начал кипятиться Яша. — Ты знаешь, что Вовка мой кореш.

— Знаю, Капитан, знаю. Но ты его клятве не очень-то верь. Понял? Он, как и его папаша, может ту клятву вот так — тьфу. — Фимка сплюнул густую слюну на стерню.

— Про какую клятву мелешь?

— Да ты что, Капитан? Совсем ничего не знаешь?

Яша недоуменно покачал головой.

— Тогда слушай. Был я позавчера в городе — за лопатами для бригады посылали. Узнал новости: Вовкин папаша, Антон Брониславович, в городе объявился. Он же, знаешь, в Измаиле парфюмерией командовал. А тут пришел в военном, с кубарями в петлицах. Недели не прошло — снова в штатском. И дома не ночует, от жены прячется. Ну, я тоже вроде тебя веры слухам не дал, пошел к Вовке, его мать мне какой-то родней доводится — так, десятая вода на киселе. А