Вихрь - Йожеф Дарваш

Я возвратился сегодня в Будапешт после не столь уж длительного пребывания на периферии. Не знаю, как это бывает с другими, но я сравнительно быстро отвыкаю от шумной сутолоки большого города, озаренного многоцветным мерцающим светом броских реклам и уличных фонарей, от суетливо-лихорадочного темпа городской жизни. И каждый раз, возвращаясь в большой город после даже непродолжительного — недельного или двухнедельного — отсутствия, как бы заново открываю его для себя, обнаруживаю что-то новое, доселе не замеченное. И, делая неожиданное открытие, неизменно изумляюсь: какой громадный, величественный город, полный кипучей жизни, до чего неповторимо прекрасен наш родной Будапешт! Мне довелось видеть много больших городов, широко известных мировых центров, но такой чудесный, как наша столица, вряд ли найдешь. И как она преобразилась, помолодела за последние годы! Будапешт похорошел не только благодаря новым жилым кварталам, вновь принарядившимся старинным зданиям, обилию яркого неонового света, роскошным витринам и все растущему потоку легковых автомобилей. Жизнь в столице становится день ото дня полнокровнее, кипучее, веселее, и люди становятся жизнерадостнее, бодрее.

И на этот раз я отсутствовал не больше двух недель, находясь всего лишь в каких-нибудь 120—130 километрах от столицы, в одной из глухих деревушек, затерявшихся в лесах Матры. И, несмотря на это, я вернулся в Будапешт из далекого далека, если измерять расстояние временем. А соответствует оно двадцати восьми годам… Меня перенесла в прошлое и вновь вернула к настоящему отнюдь не какая-нибудь фантастическая машина времени, а мое писательское воображение. Я вернулся к нашим дням, оторвавшись от событий, которые найдут отражение в моем будущем романе. Там я пытаюсь воссоздать картину зимы 1944/45 года — осады Будапешта и освобождения его советскими войсками.

Резкий контраст, представившийся моему взору, почти не поддается описанию. Никогда картина не была столь впечатляющей, а эмоции, вызванные открытием нового, столь сильными, ошеломляющими.

Мои переживания, пожалуй, нетрудно объяснить.

За две недели, проведенные в лесной глуши, я мысленно воспроизвел в памяти, творчески переосмыслив, как бы еще раз пережил памятные события суровых дней, недель двадцативосьмилетней давности. Я как бы снова оказался в убогом темном подвале одного из домов на улице Барош вместе с людьми, для которых весь белый свет сузился до пределов этого мрачного и тесного подземелья. Немало натерпелись люди тогда, забившись в темный угол подвала или закуток для дров. Озабоченных обитателей подвала-убежища мучили тревожные мысли: на сколько варок осталось фасоли или гороха? Можно ли выйти во двор за водой? Будет ли сегодня облава? Дадут ли нынешней ночью уснуть голодные крысы? Куда угодила только что взорвавшаяся фугаска? Не иначе в дом по соседству… Оттого, видно, подвал закачался, словно утлый челн на зыбких волнах, а с отсыревших стен посыпалась какая-то странная едкая пыль, от которой люди задыхались. С исписанных листов бумаги на меня глядели их окаменевшие лица с глазами, выражавшими неподдельный ужас. Постепенно люди свыклись с нависшей над ними угрозой гибели, всюду подстерегающей их смертью…

И когда я вновь переживал все эти ужасы и воспроизводил их на бумаге, мне приходилось яростно спорить с моими героями, развеивая ложные иллюзии, разбивать их точно так, как я делал это в свое время и в самой жизни. Мне пришлось доказывать всю бессмысленность этих иллюзий, бесславно похороненных под развалинами города, объяснять, насколько несбыточны мечты, вынашивавшиеся в ту пору многими людьми даже там, в душных подвалах с крысами. Они лелеяли призрачную шовинистическую мечту о «тысячелетней Венгерской империи». Они упорно цеплялись за несостоятельную идею незыблемости до основания прогнившего строя, ввергшего нас, венгров, в этот кромешный ад. Они наивно воображали, что, выйдя из подвалов, смогут и впредь вести прерванный войной привычный образ жизни… Они строили столь же ложные, сколь и опасные иллюзии об «окончательной победе», о том, что вот-вот на выручку гарнизону осажденного города подоспеют немецко-фашистские войска… У многих в памяти еще живы тщетные надежды этих незадачливых мечтателей.

В своем уединении, снова и снова мысленно переживая тревожные дни осады Будапешта, я вдруг глубоко осознал: отнюдь не необходимость скрываться в сырых и темных подвалах, вовсе не лишения, не страх больше всего терзали меня, хотя это тоже было пыткой. Мои терзания усугублялись жгучим чувством стыда, страшными угрызениями совести: как мы, венгры, могли докатиться до края бездны? Жители огромного города, вся страна, целый народ! Неужели настолько глубоко проникла в сознание и сердца людей за двадцать пять лет своего господства растлевающая зараза хортистского режима? Каким образом удастся вылечить народ от этого тяжкого недуга? Правда, мало осталось таких, кто еще вынашивал призрачные мечты. Но зато куда больше уцелело горемык, которые ничего не понимали, ни во что не верили, впали в состояние апатии и духовно опустились в темные, мрачные подвалы. Как и чем удастся выманить этих поддавшихся унынию людей из их глубоких духовных убежищ?..

Не мудрено, что и сам я несколько пессимистически относился тогда ко всему происходившему вокруг, и в этом ведь нет ничего удивительного: в ту мрачную пору было еще мало людей, осмеливавшихся верить в грядущий рассвет. Но помнится, именно эта вера, эта страстная убежденность заставила меня взяться за перо еще там, в подвале, и приступить к работе над книгой воспоминаний, названной мною «Город на трясине». Вот почему в книге этой лейтмотивом проходит ожесточенный спор с безвозвратно канувшим прошлым во имя грядущего…

Но хватит об этом!

Я хочу рассказать о другом, и даже не о моем возвращении из мира той книги. Мне хочется поделиться впечатлениями еще об одном памятном возвращении в Будапешт.

Это было 13 февраля 1945 года. В тот день — было это двадцать восемь лет назад — благодаря очередному замечательному подвигу Советской Армии Будапешт был полностью освобожден от немецко-фашистских захватчиков. Я проехал в Будапешт из Дебрецена. В тот раз я отсутствовал тоже недели две. В день, когда я уезжал, в Буде еще кипел ожесточенный бой. А в Дебрецене? Там жизнь уже налаживалась, била ключом, обретала новые черты, новые краски. В резиденции временного Национального собрания — бывшем дворце финансового управления на улице Лайоша Кошута, где в невообразимой тесноте, в одной небольшой комнатке, размещался аппарат целого министерства, одни посланцы народа сменяли других. В барашковых шапках, в сапогах, в грубых башмаках, в бекешах