Увы, бесследно действуют только духи. Да и то в сказках. Все прочее оставляет следы. В том числе и люди. Партизаны были людьми и поэтому не могли действовать бесследно. Следы эти в конце концов привели гестаповцев к Аджимушкайским каменоломням, и немцы узнали, где скрываются партизаны. Но одно дело обнаружить и совсем другое — справиться с партизанами. Лезть на рожон? Попробовали, сгоняли роту в каменоломни, а что от той роты осталось? Рожки да ножки. И тогда Опоссум нанес свой первый удар по каменоломням: опутал их колючей проволокой. «Этим актом, — бахвалился он перед начальством, — я лишаю партизан свободы действия».
Партизаны вроде поутихли, а потом, мстя за лишение свободы, сожгли ремонтные мастерские.
Адъютант по особым поручениям ожесточился и, решив, что мертвые не воюют, заживо замуровал партизан в каменоломнях. Партизаны вновь поутихли, а потом, в отместку за погребение подняли на воздух штаб одной из немецких частей, дислоцированных в Керчи. Но Опоссум и тут не иссяк. Задался целью лишить партизан, засевших под землей, глаз и ушей, которые те конечно же держали на земле. Короче, адъютант по особым поручениям решил разделаться с партизанскими разведчиками…
— Руки вверх!
Керченцы, услышав, испуганно жались к домам и заборам и, задрав руки, мысленно прощались со своим карманным богатством. По опыту знали: все стоящее, что найдется у обыскиваемых, тут же перекочует в карманы немецких солдат. Но странно, на этот раз их не обыскивали, а орали:
— Ладонь вверх! — И, осмотрев, большинство отпускали, а меньшинство волокли в гестапо, где задержанным надлежало доказать свою непричастность к Аджимушкайским каменоломням. «Дома печь перекладывал? Веди, показывай, где дом, где печь!»
К вечеру вся Керчь знала, фашисты, как цыгане, по руке гадают, партизан из каменоломен ищут.
По руке гадали, а с носом остались. Ни один партизанский разведчик в фашистскую сеть не попал. Проведав о фашистской акции, подземная крепость не вымывших руки на землю не выпускала.
Командир партизан держал речь. Лиц в полумраке не видно было — «летучие мыши» скупились на свет, но по дыханию, тревожному и частому, чувствовалось, что в подземелье немало людей. Тянуло сыростью, пахло по́́том и, как в склепе, на заживопогребенных давило камнем. Это было страшно, как во сне, но еще страшней было то, о чем говорил командир. Берлин по тайным каналам донес Москве, Москва — Керчи: в Керчь из Берлина послан человек из ведомства Гиммлера. Человек непростой: специалист по партизанским делам. Фамилия его не установлена, но метод работы известен — провокация. Он постарается заслать в партизанскую крепость провокатора. Как? Это одному ему да разве что богу известно. Разгадать замысел нельзя, но предупредить можно. Отныне и впредь до особого распоряжения категорически запрещаются любые контакты бойцов подземной крепости с жителями Керчи.
Запрет суров, но необходим. Однако как быть Володе Дубинину? Ему без контактов никак нельзя. Он ведь помимо того что разведчик, еще и Тимур. А разве Тимур может не сдержать слово? Не сдержать и не принести лекарство, которое обещал? Но принести — значит вступить в контакт. А вступить в контакт — значит нарушить приказ, на что Володя никогда и ни за что не пойдет. Вдруг мысль: а что, если болезнь бабушки уловка? И вторая — тут же, как волна волну, погасившая первую: откуда той девчонке знать, что он партизанский разведчик? Ничего такого она о нем не знает и знать не может. Пусть так, пусть не знает, но есть боевой приказ — никаких контактов! — а перед боевым приказом все равны: генерал, солдат, партизан. И тот, кто получит его, больше себе не принадлежит. И не может распоряжаться собой и своими чувствами так, как ему хочется. Он принадлежит приказу и должен выполнять только то, что велит ему приказ. А девочкина бабушка? Она ведь умрет, если он не принесет лекарство. А что же делать? Попросить, чтобы командир позволил ему в виде исключения нарушить приказ? Ни за что не позволит. Командир — бывший капитан. Он не свернет с курса, который выбрал. Свернуть — значит погубить корабль.
И командир не позволил. Володя поежился, услышав приговор, и мысленно пожалел и девочку, и ее бабушку, которой теперь без лекарства уже не спастись.
— Можно идти? — Володя вытянулся, как морковка алый от переживаний, но командир, задумавшись, не расслышал его. Поднял широкое, в усах, как у моржа, лицо и, озабоченно посмотрев на Володю, сказал:
— Однако бабушке надо помочь…
— Надо бы, да, — робко поддакнул Володя, — но как?
Глаза у командира просияли:
— К девчонке пойдет девчонка!
— А у нас нет, — охладил его Володя, — ни одной.
Командир смотрел, не гася глаз.
— А мы ее сотворим! — весело сказал он.
Перед тем как примкнуть к фашистам и стать у Гитлера мелким фюрером, Опоссум подвизался в садоводстве, прививал к дичкам культурные сорта плодовых деревьев. Подвой нес на себе привой и давал плоды, какие хотелось Румеру-селекционеру. Вот он и задумал тем же методом привить к «дикому» партизанскому дереву «культурный сорт», а проще говоря, заслать к партизанам своего соглядатая. С этой целью на рынке был пойман мелкий воришка по прозвищу Бычок и доставлен к Румеру-адъютанту.
— Ты откуда? — спросил адъютант, сияя, как лампа, бритым черепом.
— С гор, — смело ответил Бычок, выставив сытую и плоскую, как блин, мордочку и подивившись на череп. А чего ему было бояться? Однажды его уже ловили. Привели в комендатуру и, узнав, что он вор, посмеялись и тут же отпустили, пригрозив, правда: у своих воруй, а наших касаться не смей, понял? Он понял и воровал только у своих, русских, «не касаясь» немцев.
— Зачем в Керчь пришел? — спросил Череп.
— Жрать! — осклабился Бычок.
— Ну и много нажрал? — усмехнулся Череп.
— Досыта! — хохотнул Бычок и, задрав рубашку, постучал по тугому, как барабан, животу. Нахально? Ну и что? Чем бессовестней он паясничал перед оккупантами, тем больше чужеземных марок перепадало в его жадные руки.
Но странно, на этот раз его развязность дала осечку. Череп, сидящий за столом, даже не улыбнулся. Наоборот, нахмурился, поджав сухие корочки губ. И вдруг ошарашил Бычка вопросом:
— В тюрьму хочешь?
Губы у Бычка дрогнули, и рот — широкий, до ушей, как у морского тезки, — растворила жалкая улыбка:
— За что… в тюрьму?..
Спросив, он хотел удариться в рев, но тут же усилием воли подавил это желание, увидев искаженное лицо офицера и предупредительно занесенный над столом тощий кулачок. Ладно, ладно, он не будет хныкать, раз это не нравится хозяину кабинета. Но за что, черт подери, в тюрьму? Он, если на то пошло, побожиться может, что ни на грош ничего не спер у немцев.
— Я у ваших не жулил, — дрожа, пробормотал он, — я у своих только.
— Все равно, у чьих, — пресек офицер, — воровать грешно. От бога заповедь: не укради! — И вдруг перекинулся через стол, в упор и с сомнением посмотрел на Бычка: — Да ты, видно, и в бога не веришь, а?
— Верю! — подхватился Бычок и, привстав, перекрестился, бормоча некогда слышанное или читанное: — Вот те крест!
Череп, судя по улыбке, розовой змейкой сверкнувшей в бледных губах, оттаял, но строгости не спустил.
— Воровство — грех, — сказал он, — а грехи замаливать надо…
— Я замолю! — угодливо поклялся Бычок. — Я сейчас вот… — И стал креститься.
Офицер, откинувшись в кресло, махнул рукой.
— Сейчас не надо. Потом! И не так…
— А как? — насторожился Бычок.
— Чистильщиком станешь — замолишь! — обронил Череп.
— Каким чистильщиком? — не понял Бычок.
— Обыкновенным, — сказал Череп. — Чистильщиком сапог.
— А, это можно, — обрадовался Бычок, решив, что дешево отделался, — чистим-блистим…
— Молчать и слушать!
Бычок присмирел и услышал такое, отчего сразу впал в уныние. Ему предлагалось на выбор или тут же отправиться в тюрьму, или, нанявшись в чистильщики, стать шпионом! Да за кем? За партизанами! Сидеть там, где укажут, и присматриваться ко всем, кто будет болтаться поблизости: к мужчинам, женщинам, детям. Особенно к детям! Дети — главное зло. Они, по мнению Черепа, и есть партизанские глаза и уши. Всюду шныряют, все слышат, все видят.
Шпионить за партизанами!.. При одной мысли об этом, Бычка бросило в дрожь. Что он, Бычок, против партизан? Рыбешка против акулы. Нет, лучше, нет… А тюрьма? «Нет» означало тюрьму. И Бычок скрепя сердце согласился на службу в гестапо. Послужит, а там видно будет. Может, в горы уйти удастся. А не удастся, так он и соврать не дорого возьмет: мол, все глаза проглядел, а праздношатающихся ни одного не приметил. В крайнем случае лучше тюрьма, чем партизанская месть. Но Череп, оказывается, и это предвидел.
— В крайнем случае, — процедил он, — если обманешь, мы тебя расстреляем.
