Василий смутился от непонятного слова. Настя это почувствовала и, чтобы загладить его смущение, улыбнулась кавалеру:
— Познакомьтесь с моим родственником.
Кавалер без охоты протянул руку. Василий сжал ее так, что тот скривился от боли.
— Никакой я не родственник, а приказчик у Фадея Фадеича..
Теперь смутилась и покраснела Настя, но она быстро взяла себя в руки.
— Увольте, танцевать не буду.
Василий сразу почувствовал себя чужим среди этих людей и пожалел, что согласился прийти. «Уж как-нибудь досижу до полуночи, — решил он, — а потом скроюсь». Граммофон непрерывно извергал хриплые звуки вальсов и мазурок. Настины сестры, меняя кавалеров, без устали кружились, потом Настя, усадив Василия в мягкое кресло, покрытое чехлом, тоже пошла танцевать. Время незаметно летело. В столовой Луша накрывала на стол и часто бросала счастливые взгляды на Васятку. За несколько минут до двенадцати Фадей Фадеевич, одетый в черный широкополый сюртук, вошел в гостиную, хлопнул несколько раз в ладоши и громко сказал:
— Молодые люди, прошу к столу!
Все бросились в столовую. Настя, увлекая за собой Василия, поспешила занять свое обычное место и усадила его рядом, а он смущенно прятал руки и не знал, что с ними делать. Белоснежная скатерть, салфетки, сверкавшие вилки, ножи и ложки, тарелки с золотой каймой, графины с вином и водкой, черная икра, пироги, расстегаи, осетрина и другие яства смущали его.
Фадей Фадеевич разлил в бокалы вино, в стопки водку и, стоя перед столом, держал в левой руке золотые часы, извлеченные из жилетного кармашка, а правой тихонько помахивал, отсчитывая последние секунды. Наконец он спрятал часы, поднял бокал и торжественно произнес:
— С Новым годом! С новым счастьем!
Тонкий звон стекла затенькал над праздничным столом.
— С Новым годом, Фадей Фадеич! — закричали купцы.
— С Новым годом! — поддержали их жены.
Фадей Фадеевич осушил бокал, вытер губы салфеткой и, положив на свою тарелку изрядный кусок холодного поросенка под хреном, сказал:
— Дай бог, чтобы тысяча девятьсот пятый год был лучше минувшего. С японцами скоро замиримся, жизнь пойдет по-старому. Унять бы только смутьянов.
Незадолго до Нового года на юге России сверкнула предгрозовая молния, предвещая бурю. В Баку — городе нефти, где скопились тысячи бездомных людей, бежавших с Поволжья от засухи и голода, вспыхнули заразные болезни. В эти же дни в Сабунчи, Сураханах и в Черном городе забастовали рабочие, требуя заключить коллективный договор между ними и нефтепромышленниками. В Балахнах казачий разъезд был окружен рабочими, которые стали его теснить и забрасывать камнями. На выручку подоспела полусотня казаков, открывшая огонь. В Биби-Эйбате бастующие напали на полицейских и избили их.
Стачка закончилась победой рабочих, и весть об этом побежала по проводам всей России.
В Саратове запасные солдаты учинили разгром на Цыганской улице в гостинице Митрофанова. Пристав приготовился отправиться к бунтовщикам, но получил сведения, что на Александровской улице в трактире Макарова солдаты тоже бьют стекла и двери. Прискакал он на Александровскую улицу в сопровождении двух казаков. Солдаты, увидев казаков, яростно набросились на них, стащили одного с коня и избили до полусмерти. Другой казак и пристав ускакали.
В Екатеринославское управление полиции явился молодой человек и попросил свидания с полицеймейстером Малишевским. Полицеймейстер вышел в приемную, приблизился к молодому человеку. «Чем могу служить?» — спросил он. Неизвестный выхватил из кармана револьвер и выстрелил в упор, но промахнулся и бросился бежать. Его поймали. Он назвал себя Иваницким-Василеико и заявил, что мстил Малишевскому за усмирение рабочих на Брянском заводе в 1903 году.
В Смоленске под Новый год неизвестные из пушки произвели два выстрела по дому губернатора Звегинцова. Стрелявшие не знали, что губернатор за три дня до этого уехал с семьей в Петербург.
В эти же дни в Петербурге на Путиловском заводе, где исподволь зрело недовольство администрацией, произошло небольшое событие, разросшееся за три недели в массовую стачку петербургских рабочих. Мастер Путиловского завода Тетявкин уволил четырех рабочих — Сергунина, Субботина, Уколова и Федорова — за участие в гапоновском обществе. Не так давно поп Гапон, с разрешения полицейских властей, создал в столице общество фабрично-заводских рабочих, истинной целью которого было отвлечь их от революционной борьбы с самодержавием. В ответ на увольнение рабочих путиловцы забастовали и направили делегатов к директору Смирнову с требованием принять их. Смирнов отказался. Тогда сам Гапон отправился к градоначальнику Фулону, но тоже ничего не добился.
Спустя неделю экстренное совещание членов гапоновского общества приняло ряд решений: во-первых, заявить через градоначальника правительству, что отношение труда и капитала в России ненормально; во-вторых, удалить мастера Тетявкина с завода; в-третьих, принять обратно уволенных рабочих.
«Если эти требования не будут удовлетворены, — писали рабочие, — то мы не ручаемся за спокойное течение жизни города».
Смирнов продолжал упрямствовать.
После Нового года требования рабочих возросли: восьмичасовой рабочий день, работа в три смены, отмена сверхурочных, повышение заработной платы.
Четвертого января к путиловцам примкнули 2500 рабочих франко-русского завода, пятого забастовали уже 6 фабрик — 26 тысяч рабочих, а восьмого — 456 фабрик и заводов — 150 тысяч. Во всех чайных и трактирах — митинги, собрания, все выступают, голосят, требуют. В столице рокочет людское море, не утихая до поздней ночи. Буржуазия, купцы, чиновники и мещане притаились — что день грядущий им готовит? Был канун воскресного дня, и все знали, что утром Гапон поведет к Зимнему дворцу рабочих, которые будут жаловаться царю на тяжелую жизнь.
А тут еще неутешительные вести с театра военных действий на Дальнем Востоке. Крепость Порт-Артур, на которую Россия потратила в течение шести лет владения сотни миллионов рублей и хвалилась ее неприступностью, капитулировала. Генерал Стессель сдал ее японцам в ночь под Новый год. Балтийская эскадра, посланная на помощь осажденному Порт-Артуру, бездействовала вблизи Мадагаскара из-за отсутствия топлива, которого не хотели давать в иностранных портах русским кораблям. Когда же эскадра беспечно приблизилась к Цусимскому проливу, то на нее напал японский флот и разбил ее.
Каждый час приносил новые события. Забастовали рабочие арсенала, машиностроительного заводи «Феникс», Невской ниточной мануфактуры, чугунолитейного Пульмана, Старо-Сампсониевской фабрики, В морозный день шестого января, во время крещенского водосвятия на Неве, в честь рождения наследника Алексея одна из салютовавших пушек выстрелила по направлению к Иордани картечью, а не холостым зарядом. Что творилось! Министр внутренних дел Святополк-Мирский, сменивший убитого Плеве, испугался и два дня не выходил из дому.
В субботу днем рабочие узнали, что Гапон написал письмо Святополк-Мирскому и имел с ним свидание. Кто-то пустил слух, что Гапон провокатор, но к вечеру слух замер, потому что митрополит Антоний наложил на Гапона епитимью за то, что он возбуждает народ в тяжелое время. Ночью стало известно, что утром состоится манифестация.
Василий знал, что питерские рабочие бастуют, но в присутствии хозяина делал вид, что ему совершенно безразлично, что происходит и чем забастовка кончится. Он не вмешивался в разговоры хозяина с купцами, глядя на них с поддельным равнодушием.
— Всех бы смутьянов под ноготь, Фадей Фадеич, — говорил купец Моргунов, один из тех, кто был у Воронина на встрече Нового года, — иначе петрушка завертится. Помяните мое слово: товары в цене падут, и нам, купцам, полное разорение.
— В торговле застой, — соглашался Фадей Фадеевич. — Под ноготь можно взять десять, двадцать, даже сто смутьянов, но виданное ли дело, чтобы тыщи, десятки тысяч бастовали? Какой убыток заводчикам! Мильоны рублей! Ми-льо-ны!
— Я и говорю, что церемонятся. Гапона бы в кутузку, сто аспидов огреть розгами, сто на каторгу — все притихнут. И торговля пойдет своим чередом. Иначе всему торговому классу разорение. Чего бастуют, окаянные? Хлеба, что ли, у них нет? Прибавки хотите? Так говорите по-человечески с хозяевами. Кто может, тот даст. А то забастовка! Тьфу!
— Это дело тонкое, — возразил Фадей Фадеевич, — тут и фабриканты не без греха. Не надо доводить людей, чтобы бросали работу среди белого дня. Умный фабрикант знает, когда подбросить надбавочку к празднику, кого улестить, а кому и пригрозить, а они всех рабочих под машинку нулевым номером стригут. Теперь же сами страдают, и нам же накладно.
Василий слушал и рассуждал: «Моргунов просто слизняк, а Фадей Фадеич хитер. Умом понимает, что фабриканты виноваты, но юлит, о себе печется».
