Василий слушал и рассуждал: «Моргунов просто слизняк, а Фадей Фадеич хитер. Умом понимает, что фабриканты виноваты, но юлит, о себе печется».
Про смуты знала и Настенька, но для нее это было чем-то далеким и совершенно непонятным. Луша была в растерянности: рабочих жалко, помочь им надо, но стрелять в господ и бунтовать не дозволено.
Сеня рассуждал прямолинейно, с точки зрения своих маленьких личных интересов.
— Нам с тобою никакой выгоды, — доказывал он Василию. — Будут рабочие бастовать аль не будут — нам хозяева надбавки не дадут. Даже испортили дело. Мой хозяин так сказал: «Кабы не эти аспиды — торговля пошла бы в гору и тебе с Нового года дал бы надбавку, а теперь вот что остается» — и показал кукиш.
— А ты, дурак, ему веришь? — иронически пожурил Василий. — Твой Асмолов — паук, копейку никому не уступит, а еще о надбавке говорит.
— Твой Фадеич, думаешь, лучше? — словно заступаясь за Асмолова, спросил Сеня.
— Одним миром мазаны, но только мой с царем в голове, а твой глуп как баран. Фадеичу тоже жалко расставаться с рублем, но он его легко подарит, если знает, что ему рубль обратно пользу даст.
Сеня не понимал тонкостей купеческой политики. Он только мечтал о том, чтобы немножечко разбогатеть, и верил, что когда-нибудь и на его долю-достанется клад или завещание.
— Повезло же Эдмонду Дантесу, и он стал мильонщиком.
— Это графу Монте-Кристо? — с презрительной усмешкой бросил ему Василий. — Дурак! Вот я имею клад и не ищу другого.
— Смеешься?!
— Чего смеюсь? Помнишь, как познакомились? За пять лет руки у меня поздоровели. Давай подеремся. Мой клад — сила.
Сеня неопределенно кивнул головой, повернулся и пошел прочь.
Девятого января термометр показал по Цельсию в Петербурге 18 градусов ниже нуля. Ни с Невы, ни с суши ветер не дул. Мороз стоял сухой, приятный. Обычно в воскресный день именитые дворяне выезжали на Невский проспект к полудню в красивых саночках, запряженных орловскими рысаками Хреновского завода. Блестящие в яблоках красавцы, с подстриженными челками, шелковистой гривой и пушистыми хвостами, вызывали изумление у прохожих. Кучера умелые, знали, когда собрать свою волю в один комок и бросить ее по вожжам в стальные удила. Народ на тротуарах от Дворцовой до Знаменской площади стоит, дивится. Кто завидует, кто любопытствует, кто злится. Но сегодня на Невском — гробовая тишина.
Сегодня шумно на окраинах. Больше всего рабочие собираются на Шлиссельбургском тракте, у Нарвской заставы, Преображенского кладбища, на Васильевском острове, Петергофском шоссе, у Троицкого и Сампсониевского мостов.
С раннего утра Василий был уже на ногах. Луша напоила его чаем и, зная, что он собирается на улицу, предупредила:
— Дальше ворот не ходи!
На улице обычная воскресная тишина, — впрочем, Боровая улица, на которой жил Воронин, не отличалась шумом и в будничные дни. Василий вышел на Лубенскую улицу и у водочного завода свернул к Обводному каналу. Здесь он увидел солдат, стоявших шпалерами. Ощетинившиеся штыки вызвали в нем страх и в то же время трепет восхищения перед войсками.
— Назад, малец! — донесся до него громкий оклик.
Василий на мгновение остановился в раздумье, потом пошел вперед. Навстречу ему спешил молодой офицер:
— Сказано, назад!
— Дозвольте дойти до Лейхтенбергской улицы, маменька дожидается, — соврал Василий.
Офицер не воспротивился:
— Иди, но быстрей!
На Петергофском проспекте тоже стояли войска. Василий свернул налево и очутился у Нарвской заставы, где собирались рабочие. Здесь можно было встретить двадцатилетних парней и бородатых рабочих. Все были одеты празднично, у женщин на руках дети. Подростков и юношей много. Гапон внушил всем, что из Зимнего дворца выйдет сам царь-батюшка и рабочие вручат ему петицию. Где им было знать, что Гапон нагло лжет? Николай II давно укрылся в Царскосельском дворце, приказав своему дяде князю Владимиру отстранить полицию, принять на себя командование войсками и усмирить бунтовщиков.
В толпе показался священник с непокрытой головой, бледным болезненным лицом, на котором лихорадочно горели глаза. Василий догадался, что это Гапон.
— Георгий Аполлонович, — обратился к нему солидный мужчина в черном зимнем пальто с дешевым барашковым воротником, — не пора ли выносить хоругви?
— Обязательно, — ответил окая Гапон. — Уже много собралось, — добавил он, довольный поддержкой рабочих, — тысяч пять.
Он все время озирался, словно опасался, что в толпе может оказаться человек, который выступит перед рабочими и опозорит или разоблачит его. Он подходил то к одной, то к другой группе рабочих и как-то подбадривал их. На лице ни улыбки, ни хмурости, а лишь торжественная приподнятость, какая обычно сопровождает человека при свержении им какого-либо великого исторического акта.
Через несколько минут из Тентелевской церкви принесли хоругви, кресты, иконы. К Гапону подошли несколько рабочих с красочным портретом царя в золоченой раме.
— Хорошо, очень хорошо, — живо и одобрительно заметил Гапон. — С портретом царя попрошу вперед!
В двухстах шагах от Гапона на принесенную кем-то табуретку поднялся человек, снял каракулевую шапку и помахал ею над рабочими, обступившими его тесным кольцом.
— Это кто? — спросил Гапон, не глядя в сторону оратора.
— Инженер нашего завода, эсер Рутенберг, — ответил путиловец.
Гапон отвернулся.
Василий приблизился к путиловскому инженеру, а тот уже начал говорить, и до Василия доносились только те слова, которые Рутенберг ясно и не спеша произносил своим сильным голосом:
— Куда вы идете? Ведь это безумство! Все подступы к Дворцовой площади заняты войсками. Солдаты — не городовые. Им прикажут, скомандуют — и они будут стрелять.
— Заладила сорока Якова, — крикнули в толпе.
— Хотите идти? — спросил Рутенберг и собрался продолжать свою речь, но его перебили десятки голосов:
— Пойдем!
— Ну и с богом! — сердито бросил Рутенберг, сошел с табуретки и, пробираясь сквозь густую толпу, скрылся.
Кто-то запел молитву, ее подхватили десятки голосов, потом сотни. Голоса звучали стройно.
Василий, ошеломленный торжественностью, готов был подойти к рабочим, расспросить, зачем они идут на Дворцовую площадь, и стать рядом с ними, но мешала робость и внутренняя скованность. «Не буду спрашивать, а пойду за ними сторонкой», — решил он. И вдруг произошло то, чего ни он, ни кто другой не ожидал. Появившийся у Нарвских ворот эскадрон драгун с обнаженными шашками врезался в толпу. Раздались крики, детский плач, но рабочие не смутились, замкнули брешь и, построившись рядами, двинулись по улице. Эскадрон возвратился, вторично врезался в толпу, но уже сзади. В морозном воздухе, как предостерегающий клич, заиграл рожок, вслед за ним раздался залп. Многие упали, беспомощно размахивая руками. Снег обагрился кровью.
Василий шарахнулся в сторону. Он видел, как стреляли солдаты, падали люди. В исступленном оцепенении он взбежал на Новокаменный мост, пересек Обводный канал и бросился по Садовой улице к Невскому проспекту. Юркий, он ужом извивался среди шедших к Дворцовой площади. И здесь он услышал рассказы людей, прибежавших с Васильевского острова и со Шлиссельбурге кого тракта.
— На Невской заставе нас встретили казаки, — задыхаясь от бега, рассказывал рабочий лет тридцати, все время подергивавший правым плечом, будто собирался кого-то подсадить, — стали теснить, сбивать с ног, топтать. Куда податься? Перед нами забор. Будь что будет. Мы на него. Повалили — и прямо на лед Невы. Дворами и окольными улицами прибежал сюда. Братцы! — вдруг взмолился он. — Что же это делается? А где отец Гапон?
— Идет с Нарвской заставы, — крикнули в толпе.
В толпу врезался с оторванными карманами на пальто и со съехавшей набок ушанкой рабочий и упал на снег. Его подняли.
— Откуда? — спросили у него.
— С Васильевского острова, — заплетающимся языком ответил рабочий. — Солдаты стреляют, убитых хватит на целое кладбище.
Растерянность и уныние охватили демонстрантов. Никто не знал, что делать. Вдруг кто-то крикнул:
— Гапон ведет людей!
По Садовой улице и Невскому проспекту шли рабочие. Они несли портрет царя, хоругви, кресты и иконы. Толпа расступилась, чтобы дать пройти священнику, а потом сомкнулась, и по широкому проспекту полилось человеческое море, впитывая в себя все новые и новые людские потоки. Стоявшие на углу Садовой улицы и Невского проспекта солдаты при виде портрета царя, икон и крестов отошли, и люди двинулись к Зимнему дворцу. На Дворцовой площади уже давно стояла многотысячная толпа в ожидании Гапона. Вокруг площади и в центре ее, у Александровской колонны, — кавалерия. Шаг за шагом кавалеристы настойчиво отжимали толпу к решетке Летнего сада и к зданию Адмиралтейства.
