Юра не только сам превращался в инфантильного, наглого бездельника, он притягивал к себе других, создал целую, как он называл, «шарагу» из школьных ребят. Они вечерами сидели во дворе, в чахлом садике, пропахшем собачьей мочой, с гитарой и то тихо, нечленораздельно ныли под ленивый перебор струн, то ржали, как пещерные обитатели, не давая покоя всему дому.
К Голубевым приходили соседи с жалобами на их сына, пытались советоваться, как вместе помочь детям. Эти разговоры обычно проходили с Ириной Аркадьевной, профессор большую часть времени проводил на работе. Мать выслушивала вежливых людей тоже вежливо, вместе с ними сокрушалась и думала, как поправить дело. Тем же, кто высказывал ей недовольство и обвинял во всех бедах Юрия, она резко отвечала: «Он не хуже других, и еще неизвестно, кто на кого дурно влияет!»
Доходило в семье и до громких размолвок. Именно о них напоминали Ирине Аркадьевне вот эти черные, безобразные, буграстые тучи за бортом самолета. Однажды Юра пришел домой в полночь, от него пахло спиртным. Отец встал с постели. Он не спал, ворочался и тяжело вздыхал до этого позднего часа. «Сколько это будет продолжаться? — строго спросил отец сына. — Ты забываешь, что живешь здесь не один, что мы с матерью пожилые люди и нам нужно и отдыхать, и работать». «Когда меня нет дома, вам же лучше — тихо и некого воспитывать», — ответил сын.
Александр Петрович надавал Юре по физиономии. Остаток ночи он не сомкнул глаз и терзался, говоря жене: «Как получилось нехорошо! Безобразно! Но что делать? Что делать? Юра превратился в подонка! Я не удивлюсь, если однажды он вообще не придет домой и окажется в милиции. Мы с тобой абсолютно не знаем, где он бывает, на что пьет и развлекается. Ты же, надеюсь, не даешь ему на это денег?» «Конечно нет!» — отвечала жена, а на самом деле деньги давала, оправдывая себя тем, что, если не даст денег, Юра начнет добывать их каким–то другим путем, может быть, даже красть!
Когда Юра провалился на экзаменах в институт и ему прислали повестку из военкомата, Александр Петрович и радовался этому, и сомневался — смогут ли в армии исправить сына?
Ирине Аркадьевне служба сына в армии представлялась как продолжение несчастий, рухнувших за последние годы на их семью. Казалось, в армии Юра окончательно огрубеет, растеряет знания, и если уж не прошел в институт сейчас, на свежую голову, то через два года об этом и думать нечего! Дальнейшая жизнь Юрия вырисовывалась неопределенно и страшно. Мать приходила в отчаяние до такой степени, что даже втайне подумывала: «Хоть бы умереть мне до того, как произойдет это окончательное крушение в жизни Юрочки!» Она по ночам в слезах говорила мужу: «Погибнет Юра в армии, он не приспособлен к грубой, тяжелой жизни». Александр Петрович холодно отвечал: «Не армия его погубит, а мы с тобой его загубили. Пусть послужит. Ты должна радоваться, что его призвали, а не плакать. Это последний шанс для нашего балбеса стать человеком! Когда–то он спрашивал: почему не все обезьяны захотели стать людьми? Вот теперь на его примере ты объясни ему, как произошла обратная эволюция из человека в обезьяну!»
Ирина Аркадьевна плакала и, чтобы хоть как–нибудь защитить сына, говорила: «Обезьяны ни при чем, то, что проявляется в Юре, — от тебя и от меня. Ты в молодости тоже был не ангел, сам рассказывал! Я верю — Юра станет хорошим человеком!» — «Да, я в молодости любил погулять и даже подебоширить с ребятами. Но это все было действие, понимаешь, какие–то физические движения. А у нашего Юры — другие заскоки. Он не хулиган, не оскорбитель действием, он моральный уродец…» — «Что ты говоришь! Это же твой сын! Он еще ребенок, а ты его уже в уроды определяешь! Будет, будет он настоящим человеком». «Дай–то бог», — смирялся Александр Петрович, не желая терзать материнское сердце.
…В Ташкенте надо было сделать пересадку на маленький самолет местной линии. Здесь тоже помогли Ирине Аркадьевне добрые люди.
В середине этого же дня самолет приземлился на пыльном аэродромчике, недалеко от города, где стояла воинская часть. На летном поле и на голых, выжженных солнцем полях, которые его окружали, не было ни домов, ни людей, не говоря уже о такси. Ирина Аркадьевна направилась к старому грязному самосвалу, что одиноко стоял на дороге. Из кабины выглянул небритый узбек, на твердой щетине его щек было много пыли. Ирина Аркадьевна не бывала в этих краях, но читала в книгах про басмачей. Она испугалась, хотела отойти от этого страшного человека, но «басмач» сам спросил:
— В город хочешь, хозяйка?
Она не поняла, почему он назвал ее хозяйкой, и уже не для того, чтобы он ее подвез, а ради самозащиты пролепетала:
— Сын мой ранен…
«Басмач» сразу оживился:
— Где, в воинской части?
— Да.
— Садись скорей, поедем.
— Но вы кого–то ждали…
— Экспедитор ждал, известка получает. Ничего, хозяйка, садись, теперь он меня подождет.
Не уступая в лихости ленинградскому шоферу, «басмач» мчал ее по ухабистой пыльной дороге, громыхая на всю округу своим железным самосвалом. Ирина Аркадьевна глядела на пустую безжизненную, обожженную солнцем землю — на ней ничего не росло, только местами торчали бугорки сухой, похожей на ржавую проволоку травы. «Боже мой, как же тут мучается Юра!»
Ряды казенных домов за длинным забором, линейная строгость полкового городка произвели на Ирину Аркадьевну удручающее впечатление; она подавленно повторяла: «Боже мой!»
Шофер деньги взять отказался. Обида передернула его заросшее разбойничье лицо:
— Ты что, хозяйка! Зачем обижаешь? Сам в армии служил!
На проходной Голубеву сразу пропустили, как только она назвала свою фамилию.
«Все знают! — отметила Ирина Аркадьевна. — Может быть, он уже умер и поэтому все знают?» Она поспешила к дому штаба, на который указал ей дежурный офицер.
И вот распахнулась дверь кабинета командира полка полковника Прохорова, рядом с ним стоял заместитель по политической части майор Колыбельников. Они удивленно взглянули на незнакомую, так стремительно вошедшую женщину. Ирина Аркадьевна, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, еле сдерживая слезы, произнесла:
— Я мать Голубева! — и тут же зарыдала, опустившись на стул, закрыв лицо руками.
Долгие часы в самолете подбирала и копила она самые резкие и обидные слова, намереваясь бросить их в лицо людям, которые, как ей казалось, так легкомысленно и беспечно обращались с жизнью ее сына. Слов таких набралось много, они перекипели, перебродили в гневном сердце матери и вот сейчас прорвались рыданиями. Вместо того чтобы высказать все обличительно–осуждающим тоном, каким намеревалась она это сделать, Ирина Аркадьевна беспомощно плакала и приговаривала, не отрывая платок от лица:
— Что вы сделали с моим сыном?.. Вы взяли у меня здорового мальчика, а сделали его калекой! Я отсюда полечу прямо в Верховный Совет. Мой муж известный физик… Я добьюсь… Юра, сыночек мой…
Офицеры знали: не произошло ничего страшного. Им было понятно материнское чувство страха за судьбу сына. Прохоров попытался успокоить ее:
— Ваш Юра здоров. Не нужно так расстраиваться. Вы его скоро увидите. Он на занятиях.
— На занятиях? — недоверчиво спросила женщина. — Но он же ранен. — Ей казалось, ее обманывают, хотят успокоить. Она знала: бывает так, чтобы не убить человека тяжким горем, начинают исподволь готовить его к удару, сначала успокоят, отвлекут, а потом уж скажут все. Ирина Аркадьевна отхлебнула воды из стакана, который подал ей полковник, и недоверчиво поглядела на офицеров.
Замполит и командир переглянулись, они давно работали вместе и отлично поняли друг друга без слов. Колыбельников, хоть и короток был этот взгляд, спросил: «Ну что ж, я поговорю с женщиной? У вас других дел много». А Прохоров также глазами ответил ему: «Давай, Иван Петрович, сочувствую, не очень приятная тебе предстоит миссия, но такая у тебя должность».
Еще минуту назад замполит не знал, как успокоить Голубеву, и вдруг, глядя на ее страдальческое лицо и испытывая жалость к напуганной матери, он сказал:
— Вам не плакать, а радоваться нужно. У вас замечательный сын. Он совершил настоящий благородный поступок. Командование благодарно вам, что вы воспитали такого хорошего сына.
Ирина Аркадьевна не верила своим ушам. Не подвох ли? Не продолжение ли подготовки к чему–то очень страшному? Но лицо майора было такое открытое, улыбающееся. Этот чисто одетый, наглаженный офицер с интеллигентным лицом не мог так искусно лгать. В глазах матери, еще полных влаги, блеснул светлый лучик растерянной улыбки.
— Как же это? — спросила она, пытаясь примирительно улыбнуться.
— Пойдемте ко мне, я вам все подробно расскажу.
И еще раз обменялись взглядами командир и заместитель. Прохоров будто сказал: «Ты правильную линию взял, Иван Петрович. Пусть будет Голубев в глазах матери героем. Не надо ей все рассказывать».
