— Пока вот сюда. — Ирина Александровна решительно выдернула красный флажок из–под Калинина и передвинула его за Осташков. — Скоро фашистов и под Ленинградом побьют, — уверенно сказала она.
Ребята долго не могли успокоиться. О том, что врага разбили под Москвой, они знали, но о том, сколько было уничтожено там вражеской техники и самих фашистов, в подробностях слышали впервые. И обрадовались, и затревожились. Ведь у каждого мальчишки, у каждой девчонки кто–нибудь был на фронте — отец, дядя, старший брат или даже мать…
Когда все уже лежали в постелях, Юрка Янюк сказал тихо:
— Страшно мне, ребята. Давно от отца писем нет…
— Да замолчи ты! — крикнул Николай Шестаков, — Замолчи! Может, у всех у нас… Только не должны мы так думать! Не имеем права!
Тяжелые мысли завладели мальчишками.
— Эх вы! — нарочито бодро воскликнул Петька — Паникеры! — А у самого слезливо дрожал голос. — Скоро мы все много–много писем получим. И от пап и от мам. Тогда и думать про всякое такое забудете смеяться над собой станете!
— Смени пластинку! — крикнул Николай.
— Так я ж про то и говорю! Надо переменить пластинку… Хотите, я вам волшебную историю расскажу? Оч–чень занятная история!
— Валяй. Хоть веселей будет.
— Расскажи, Петя, расскажи! — обрадовались младшие ребята.
— Да чего он знает–то! Сказку про белого бычка, что ли? — скептически бросил Гришка Егудкин.
— Умолкни, Ягода, — не сказал, а приказал Валерий Белов.: — Сначала послушай, а не хочешь — заткни уши и дрыхни!
И начал Петька рассказывать невероятные истории об удивительных путешествиях Синдбада–морехода. Многие ребята уже читали о нем или слышали раньше, но оказалось, что Петька знает о Синдбаде–мореходе гораздо больше их, и рассказывал он так увлекательно, что все казалось правдоподобным до замирания сердца.
Петька Иванов научился довольно бегло читать, когда ему было пять лет. Начав с детских сказок и коротеньких рассказов для малышей, в которых речь шла главным образом о забавных зверюшках и разных жучках–паучках, он к шести годам самостоятельно одолел «Лимпопо» и «Мойдодыра», «Доктора Айболита» и «Золотой ключик», замечательные сказки братьев Гримм, Андерсена, Перро. В семь лет он уже читал «Морские рассказы» Бориса Житкова, «Дети подземелья» Короленко, «Белеет парус одинокий» Катаева и рассказы Горького. Память у него была отличная, запоминал он все накрепко, а главное — хорошо понимал прочитанное, несмотря на свои малые годы. —
Когда ему исполнилось восемь лет, он обнаружил на самой верхней полке отцовского книжного шкафа много толстенных томов в ярких лакированных суперобложках. Это было академическое издание сказок «Тысячи и одной ночи». Таких волшебных историй, как о Синдбаде–мореходе или о волшебной лампе Аладдина, там было не так уж много — каких–нибудь два–три тома, а остальные предназначались совсем не для детского ума. Однако Петька одолел их все и запомнил почти все, хотя многого на этот раз и не понял. Но то, чего он не понял, по–своему переиначила и дорисовала его детская фантазия.
И вот теперь, в далеком сибирском селе, он стал каждую ночь рассказывать ребятам перед сном по одной–две удивительные истории о добрых и злых джиннах, гордых эмирах, коварных визирях, жадных купцах и очаровательных красавицах.
Иногда он присочинял что–нибудь от себя, но делал это не умышленно — в голове у него царил сказочный хаос, и что было Петькой вычитано, а что выдумано, он не сказал бы и сам.
Ребятам пришлись по душе Петькины сказки, или, точнее, сказки «Тысячи и одной ночи» на Петькин лад. Когда приближалась ночь и комната затихала, кто–нибудь говорил: «Ну, начинай же, Петя…»
Он добровольно взял на себя роль рассказчика, но теперь все воспринимали это как должное.
О том, что он перестанет рассказывать столь удивительные истории, раньше никогда и нигде ребятами не слышанные, не могло быть и речи. И Петька со страхом думал иногда, что рано или поздно он выдохнется: многие сказки позабылись, а придумывать новые не так–то просто.
Авторитет Петьки рос не по дням, а по часам. Ребята говорили: «Вот это голова!» Старшие теперь не покрикивали на него, а разговаривали как с равным. Его даже оберегали. Когда Димка Тимофеев из группы ребят, которые жили в бывшем Доме колхозника, выходя из столовой и ничего плохого не замышляя, просто так, дал Петьке щелчка по затылку, его тут же предупредили: не лезь, а то сам схлопочешь.
В другой раз, после бани, Петька наелся снегу, чтобы утолить жажду, и заболел ангиной.
— Куда смотрели! — накинулся Николай Шестаков на ребят, возвращавшихся из бани вместе с Петькой. — Он же теперь не говорит, а только губами хлопает! Да и температура под сорок!
— Ничего, я как–нибудь попробую рассказывать, — с трудом просипел Петька.
Но сказок не получилось: вечером Петька метался в жару, хрипел и стонал.
Все дни, пока он болел, ребята старались не шуметь, по очереди дежурили возле него, приносили из кухни горячий чай, следили, чтобы Петька вовремя полоскал горло раствором марганцовки.
То, что за ним так заботливо ухаживают даже те, кто совсем недавно и не замечал его вовсе, Петьке нравилось. Он почувствовал силу — моральную силу, нечто вроде превосходства над другими, и поэтому, когда выздоровел, поставил условие:
— Я по–прежнему буду рассказывать и сказки, и разные интересные истории. Но только пусть Шестак больше ни перед кем не задирается.
— Ты что, спятил?! — взвизгнул Юрка.
Поднялся такой гвалт, что хоть уши затыкай. За Петьку ребята встали горой. Шестаку припомнили все обиды — тычки и грубые окрики, злые шутки и нечестную менку… Даже тщедушный Валька Пим, который один не посмел бы и рта раскрыть перед Шестаком, теперь вместе со всеми осмелел и кричал своим тоненьким голоском:
— Ты, Макака, не задирайся! Видя, что младшие расшумелись не на шутку, а от старших поддержки нет, Шестак скис, даже струхнул, но, чтобы не показать этого, сказал сначала снисходительно, а потом с угрозой:
— Ладно. Кончайте галдеть. Но Я вам еще припомню.
Так Петькины сказки помогли восторжествовать справедливости.
Однажды из–девчоночьей комнаты до ребят донеслись звуки балалайки. То, что там кто–то играет на этом нехитром инструменте, причем играет мастерски, не вызывало сомнения. Но удивляло какое–то особенное звучание балалайки. Струны, казалось, не звенели, а пели — чисто, многоголосо и громче обычного.
Два Вовки — Рогулин и Федоров — и Петька Иванов, сами неплохо умевшие играть на балалайке и даже на мандолине, приоткрыли дверь в комнату девчонок и сунули туда свои лопоухие головы. А потом и вошли — так их заинтересовало увиденное.
…В окружении девчонок сидела на низенькой табуретке девушка лет шестнадцати, из местных (она иногда приходила в интернат), и играла на шестиструнной балалайке, каждая струна которой была спаренной, ну, как, например, на мандолине.
— Фруза, Фрузочка! Еще! — зашумели девчонки, когда Фруза Горбунова (так звали девушку) собралась уходить: в интернате время близилось к ужину, и ей неловко было задерживаться.
Старшая из девочек, Люба Колосова, поняла это и сказала;
— Не шумите вы так! Фруза придет к нам еще раз. А сейчас у нее пальцы устали. Да и дома ее уже ждут. Отдохнуть ей надо, с ночи очередь в магазин занимать — за хлебом…
Не успела еще Фруза выйти из интернатского двора, как ее догнали и окликнули ребята.
— Что вам, мальчики? — остановилась она, прикрывая от повалившего крупного снега полой тулупчика свою удивительную, так поразившую мальчишек, шестиструнную балалайку.
— Научи нас играть на такой балалайке, — попросил Вовка Рогулин. — На простой мы умеем.
— Так и моя простая, самая обыкновенная!
— Как же обыкновенная, — возразил Петька. — А струны? Струн–то ведь шесть!
Фруза рассмеялась. Только теперь она поняла, что в ее балалайке смутило ребят.
— Струны спаренные, — сказала она, — только я всего. Звучание их, конечно, несколько иное Мне нравится! А вам, значит, тоже? Ну так поставьте еще один тройной колок, натяните дополнительно три струны — вот и секрет весь! Строй–то не меняется. Тяните, как трехструнку!
Скоро в интернате наряду с трехструнной запела–зазвенела и шестиструнная балалайка. А когда к балалайкам присоединялась и мандолина, получалось нечто вроде маленького струнного оркестра.
Ребята любили слушать эту музыку, особенно в вечерние часы, когда все, что нужно, было сделано, затихала жизнь и ничто не отвлекало их. Сначала играли чаще всего трое — Володя Федоров, Петр Иванов и Владимир Рогулин. Иногда к ним присоединялся и Лева Мочалов. Остальные или не умели играть ни на балалайке, ни тем более на мандолине, или же путались и «врали» безбожно, хоть уши затыкай.
