правда, — согласно кивнул Виктор, бросил гранату на землю, меж тополиных корней. И как ни в чем не бывало, спросил: — Шамать нечего?
Володя поднял лимонку и по весу ее убедился: ненастоящая.
Виктор поспешил с объяснениями.
— Я ее смастерил самолично. Из папье-маше.
— Кружок — "Умелые руки"?
— Какой кружок? Я художник, понимаешь? Брожу — заказы нахожу. Немцам пишу портреты. За жратву. Крестьянам — русалок. А гранату сделал на всякий пожарный случай. Для самообороны.
— А если поймают с ней?
— Не расстреляют. Игрушка!
— Ну, тогда угощайся, пока жив.
Володя присел на пенек. Развязал котомку. Вытащил ломоть хлеба, пять печеных картошек, две луковицы.
Виктор радостно потер ладони. Разложил плащ на земле, словно скатерть.
— Налетай — подешевело, было рубль — стало два. — С хрустом погрузил зубы в сочную луковицу — не поморщился, закусил картошкой. — Пойдешь со мной?
— А откуда ты и куда?
— Из детдома. Немцы нас на улицу повыгоняли. Вот и тащусь, куда ноги смотрят.
— А родители? Померли? Или — что?
— "Или — что…" — отшутился Виктор. — Я подкидыш… — И гнусаво затянул: — Я не мамин, я не папин, я на улице родился, меня курочка снесла…
— С тобой не соскучишься.
Виктор тут же подхватил:
— А вдвоем еще веселей на большой дороге.
— У меня своя дорога. В Шандрыголову.
— Куда? — недопонял Виктор.
— Село такое. Шандрыголова. Там кумовья тетки моей Феодосии Павловны проживают. Перебьюсь у них, а там и за линию фронта подамся.
— Без опознавательной фотки тебя и наши за своего не примут.
— Чего?
— А вот чего! Как тебя звать-величать?
— Володя Гарновский.
— Сейчас тебе будет "аусвайс". — Виктор вытащил из-за пазухи стопку нарезанных листов плотной бумаги и карандаш. — Гляди-ка сюда! — показал палец над головой. — Позируй! Не знаешь, что это такое позировать? Тогда просто замри. Это одно и то же. — И эскизно набросал рисунок, внизу подписав: "Здесь изображен Володя Гарновский из деревни Шандрыголова. Прошу любить и жаловать".
Володя с удивлением присвистнул, разглядывая свой портрет, воссозданный за считаные минуты.
— Где ты так наловчился?
— Нигде! Я просто-напросто вундеркинд.
— Не лопочи мне по-немецки, я не Колька, мой кореш из Славянска, чтобы шпрехать по-ихнему.
— Ну, как тебе объяснить? "Кинд" — это ребенок. А "вундер" — это особо одаренный.
— Вот сказанул! Какой из тебя ребенок, когда ты старше меня?
— Да, с тобой не поговоришь…
— А ты не придуривайся.
— Постараюсь, но трудно это на пути в Шандрыголову.
— Почему?
— Потому что — потому! Дурацкое какое-то название.
— Так ты со мной?
— Я с тобой. Иначе ты где-то заблудишься.
7
— Имя?
— Колька. Извините, Николай, — поправился мальчик и без смущения взглянул в глаза сидящего за столом зондерфюрера Клейна — начальника сельскохозяйственной комендатуры — розовощекого немца с мясистым носом, голым шишковатым черепом и давним шрамом на верхней губе, напоминающей заячью.
— Отчество?
— Вильгельмович.
— Фамилия?
— Розенберг, — напропалую врал Колька, сознавая, что его берлинский выговор производит впечатление.
— По национальности — немец?
— Фольксдойч.
— Это то же самое.
— Согласен.
— Родителей потерял? — продолжал допытываться гестаповец.
— Стало быть, потерял. Но с вашей помощью найду.
— Непременно! — пообещал зондерфюрер Клейн и посмотрел на Кольку поверх очков, став на какую-то секунду похожим на добродушного дедушку. — Благодарю за толковые ответы.
— Благодарю за толковые вопросы! Можно идти? — Колька вскочил со стула, руки по швам, носки врозь.
— Погоди. Твои данные пошлем на проверку. А сейчас… Сейчас слушай и запоминай. Мне нужен посредник-переводчик. Между мной и вашими крестьянами. Ты им и будешь. Согласен? — Зондерфюрер Клейн в ожидании ответа пошарил в полупустой пачке, лежащей на столе, у пепельницы, вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил.
— Как прикажете…
— Слушай и запоминай дальше. Ты будешь сопровождать меня в поездках, — часто затягиваясь, говорил немец. — Будешь посредником: я — крестьяне — ты. Перевод должен быть предельно точным. Иначе… Учти, мы умеем не только благодарить, но и наказывать. Поэтому работать придется… э-э, как это у вас говорят? Спустя рукава?
— Засучив рукава, — поправил Колька.
— Вот-вот, так и будешь работать. А сейчас… Сейчас иди — устраивайся.
8
В яру было покойно и сыро. Запахи жухлой травы и прелых сучьев поднимались вверх с сизоватым дымком костра, щекотали ноздри.
— Будем укладываться? — Володя вопросительно взглянул на Виктора.
— Ложись, дави медведя. А я еще покемарю у огонька.
Он подобрал по-турецки ноги. Вытащил из-за пазухи сигарету, воткнул в рот и, выпятив губы, чтобы не опалить бровей и ресниц, потянулся к огню.
— И чего это ты, как говорит мой друг Колька, за собственные деньги портишь свое здоровье? — спросил Володя.
— Э, здоровье! — Виктор сплюнул в костер и прислушался к шипению слюны. — К чему нам здоровье, когда жизни нет?
— Зря ты так.
— А по-другому, малец, нельзя! Жизнь — копейка, медный грош, дальше смерти не уйдешь. Думаешь, кто-то ценит твою жизнь? Немцы нас всех на большую дорогу выгнали. Пришли, заняли наш детдом, и сказали: "Вон, шантрапа!" Сколько теперь таких, как мы? Тысячи! И каждый не мамин, не папин. Черт знает — чей! Живет, как собака. И помирает, как собака. Какая в ней цена после этого — в жизни?
— Глупости все это.
— Сам дурак! — нехотя буркнул Виктор, выволок прутиком из-под раскаленных угольев печеную картошку. Покатал ее, обжигающую кожу, в ладонях. — Хочешь?
— Сам рубай.
— Позавидуешь тебе, малец. — Виктор аккуратно снимал сморщенную кожуру. — Я нажраться никак не могу, а ты…
— Я не голоден.
— Почему так? Никогда ты не голоден.
— Откуда я знаю?
— А я знаю, малец. Я, брат, через такую голодуху прошел, что, кажется, никогда не наемся.
— Я не отбираю. Ешь. — Володя подобрался к костру, чтобы было теплее. — Я не о жрачке думаю, о наших, чтобы они побыстрей накостыляли немакам и вернулись назад.
— Без нашей помощи не вернутся.
— Ишь ты, заговорил… Сам перед немаками пресмыкаешься. Морды их малюешь за кусок хлеба. А передо мной выпендриваешься, будто весь из себя партизан!
— Что? — Виктор тяжело заворочал языком. — Знаешь, что бывает за такие слова? Флясну по черепу — расколется!
— Не пугай! — словно незримая пружина подбросила Володю. Мгновение — и он на ногах. Кулаки сжаты и прикрывают челюсть и живот.
— Сядь, боксер. Не петушись, — пошел на мировую Виктор.
— А чего ты?
— Того!.. Тебе не понять — чего!
— Не мудри. Я не дурее тебя.
— Тогда слушай, и чтобы — молчок, — Виктор приложил палец к губам. — Да, я малюю фашистов. Да, заколачиваю на пропитание таким образом. Но это внешние приметы моей босяцкой жизни. А нутряные не для чужих глаз.
— Закрыть глаза? — насмешливо бросил Володя.
— Зачем же? Смотри. — Виктор вытащил из кармана лимонку из папье-маше. —
