выстрела из нагана Марии Прокофьевны. Колченогий, обливаясь кровью, падает на землю. И тут слышится четвертый выстрел, уже из "парабеллума". Это, стоящий сзади немец, стреляет Кольке в спину. Мальчик падает на Колченогого, не выпустив из руки оружие. И, умирая, тихо произносят:
"Гавроши рождаются только на своей земле!"
Разумеется, Колька был не настолько глуп, чтобы следовать столь фантастическому плану, придуманному на сон грядущий в теплой постели. Он хотел застать Колченогого в каком-нибудь укромном уголке, чтобы без свидетелей всадить ему пару пуль под лопатку.
Но без свидетелей никак не получалось.
Антон Лукич миновал комиссионный магазин с выставленными напоказ напольными часами высотой в три метра, фарфоровой статуэткой Дискобола и мраморным чернильным прибором. Остановился у киоска, попросил пива и пачку немецких сигарет. "Нет, чтобы купить "Казбек" — ревниво завелся Колька. — Вот морда! Во всем предатель!"
Выпив кружку и закурив сигарету, Колченогий свернул с главной улицы в сторонку и пошел напрямки к разбомбленному дому.
"Чего это он? — подумал Колька. И, догадавшись, ухмыльнулся: — Ага! Приспичило!"
Никогда прежде он не подозревал, что наган грохает с такой силой.
Никогда прежде он не представлял, что смертельно раненный зверь ревет, не умолкая, и минуту, и две, и более, а спрятаться от этого нескончаемого крика некуда — только беги и беги от него, без оглядки.
Колька и бежал, не помня, где и когда выронил наган. Но твердо знал: выронил его уже после того, как всадил предателю пулю в живот. И еще он знал: домой теперь нельзя возвращаться. Надо предупредить Анну Петровну и сматывать удочки, избавившись от желтой звезды. Немецким он владеет бегло. Внешне на еврея не похож. Глядишь, примут за фольксдойча — немца российского происхождения. Куда же рвать когти? В деревню, — решил, — к Володе. Там переждет маленько, осмотрится, а потом… потом и видно будет…
3
Володя пристроил Толика у дальних родственников отчима, а сам перебрался к его сестре Феодосии Павловне. Порознь легче прокормиться. Хотя… хотя лишние рты всем в тягость. И это чувствовалось, ох как чувствовалось у тетки: пусть вроде бы и племянник, но не братов сынок — чужая кровинушка.
А тут еще пришли фашисты, нагнали страху, постреляв в воздух. Посмотрели, куда побежали, спасаясь от пуль, люди. И выставили у опушки леса, поперек потайных тропинок, пулеметы. Затем потребовали на выдачу евреев. Но евреев — доложил им староста — в селе нет и никогда не было.
Незваные гости поверили и не особенно доискивались.
В несладком житье-бытье катилось время. Обстановка оставалась неясной. Немцы не покидали деревни. Наоборот, маршевыми ротами прибывали в нее, чтобы после короткой передышки снова двинуться дальше, туда, откуда доносились глухие разрывы.
Володя помогал Феодосии Павловне, приглядывал за детишками, ходил по воду, колол дрова. Однако деревенская бабка — вечно недовольная — попрекала мальчика каждым куском, то и дело поминала его настоящего отца с упором на отчество Соломонович. От него, отчества этого, созвучного с именем древнего еврейского царя, веяло опасностью и для ее семьи, и для него самого Володи.
Какой опасностью — мальчик догадывался.
Однажды он выведал от меняющих скудные пожитки на продукты горожан, что в деревне Шандрыголова, где проживали кумовья отчима и тетки, есть возможность фартово отовариться.
Володя отпросился у Феодосии Павловны "на каникулы" и с повидавшей виды котомкой, набитой рубашонками городского шитья, кусками мыла и поваренной соли, отправился в дальний путь.
Дорога, забитая моторизованными колоннами, выводила к постам полевой жандармерии. Но щуплый, синий от холода пацаненок не вызывал подозрения.
Володя мечтал перебраться через линию фронта к своим, и обязательно с полезными сведениями. Он подсчитывал в уме проходящие мимо бронетранспортеры и грузовики с прицепленными пушками, запоминал, где проводились какие-то земляные работы, строились укрепленные пункты, подступал с расспросами к местным жителям… Но много ли выведаешь у ребятишек или запуганных старух? Только себе навредишь. Так и случалось. Дважды его задерживали за излишнее любопытство местные полицаи, один раз у моста, второй — у огороженной строительной площадки. И дважды ему удалось сбежать от них. Не иначе, как удача сопутствовала ему в дороге. Навстречу из задымленного далека двигались потрепанные немецкие части, направляющиеся в тыл на переформирование.
4
Анне Петровне до невозможности хотелось курить. Вот уже неделя, как Колька, не спросясь, ушел из дома. Клава доложила: "На деревню, к Володе". А где эта деревня? Как называется? Ушел и куда-то запропастился. Ни слуху ни духу. Что она скажет его отцу, брату мужа, если тот вернется с фронта? Недосмотрела — не уберегла? Но это когда еще держать ответ перед ним. Тут сейчас не представляешь, что втемяшить дворничихе Пелагее Даниловне, если она начнет расспрашивать.
Сизые струйки дыма вились под потолок, тянулись к зашторенному окну.
Папиросы составляли все "богатство" Анны Петровны и предназначались в основном для продажи. В канун прихода фашистов, когда расположенный напротив дома табачный киоск, став внезапно бесхозным, подвергся разграблению, Колька приволок домой картонный ящик с "Казбеком".
С пяток искуренных до основания папирос с прокушенным мундштуком валялись в пепельнице, распространяя кислый запах. От этого запаха Анна Петровна морщилась. Но у нее недоставало сил, чтобы подняться с постели и выбросить окурки в помойное ведро.
Властный стук в дверь прервал ее тоскливые размышления. Она с трудом выбралась из-под одеяла, с несвойственной ей вялостью накинула выцветший халатик.
"Опять немцы, — подумала не без испуга. — Не существует для них ни "рано", ни "поздно"".
С тех пор как Анну Петровну взяли переводчицей в госпиталь для солдат Красной армии, не успевший эвакуироваться при сдаче города, немцы не оставляли её в покое, и самым бесцеремонным образом вызывали на службу, случись что-то срочное.
— Иду! Иду! — отозвалась она по-немецки, когда в дверь забарабанили вновь.
Затолкала босой ногой пепельницу под кровать, нацепила туфли. И вышла в коридор. Но только она отодвинула щеколду, как снаружи звучным ударом сапога распахнули дверь, и в квартиру ворвались гестаповцы.
Анну Петровну оттерли к стене. Приказали не двигаться и молчать. Она, вспомнив о спящей дочке, попросила вести себя потише:
— Ребенка разбудите.
— Молчать! — прикрикнул на нее унтерштурмфюрер Гадлер.
— На меня могли бы не орать! Я фольксдойче, немка по национальности.
— А муж? А дочь? С тех пор как вышли замуж за еврея, вы и для соседей еврейка.
Услышав плач Клавы, визгливо дребезжащий, Анна Петровна рванула в детскую. Дочку схватила в охапку вместе с байковым одеялом и в растерянности села на табуретку.
— Обыск? У нас нет ничего запрещенного!
Унтерштурмфюрер Гадлер осмотрел маленькую комнатушку с двумя кроватями, письменным столом
